ЛУЦИЙ. Я не ошибся в тебе, Плацид! Приступай к делу. Только еще одно… Это – не приказ, это – просьба.
ПЛАЦИД. Трибун может приказывать!
ЛУЦИЙ. Я не могу этого приказать. Но постарайся устроить так, чтобы один из осужденных умер быстро. Сократи его мучения.
ПЛАЦИД. Слова трибуна – слова приказа. Но о ком из них речь?
ЛУЦИЙ. Не о Димоне. И не о Гесте. Речь о том, кого называют Иисусом Назарянином.
ПЛАЦИД. Я должен для него нарушить обычные правила?
ЛУЦИЙ. Ты не должен. (Тихо). Но если ради него ты нарушишь какое-то правило, тебе не вменится это в вину. (Обычным голосом). Иди, да помогут тебе боги!
Плацид уходит. Входит Никодим, не видя Плакальщицу.
Мне доложили, что ты меня разыскиваешь, равви. Чего ты хочешь?
НИКОДИМ. Разрешения – похоронить тело Иисуса Назарянина после казни. О том же просит еще один человек… состоятельный, имеющий хорошее место для погребения…
ЛУЦИЙ. Просьба неожиданная!.. Но такое разрешение должен дать прокуратор.
НИКОДИМ. Я не смогу войти к прокуратору сам. Не попросишь ли ты его?
ЛУЦИЙ. Этот назарянин, что ждет казни – твой родственник?
НИКОДИМ. Нет.
ЛУЦИЙ. Тогда что тебе до него? Ты – член Совета старейшин иудейских. Вы осудили на смерть человека, никому не сделавшего зла. И ты хочешь похоронить того, кого убил?
НИКОДИМ. Ты не знаешь что говоришь!
ЛУЦИЙ. Это я не знаю?! Я, который сам этой ночью пришел в Гефсиманию, чтобы взять его под стражу, потому что вы показали на него как на главаря мятежников?! Я, который велел отпустить его, как только увидел?!
НИКОДИМ. Говорят, ты упал перед ним на колени – там, в Гефсимании. Это – правда?
ЛУЦИЙ. Я встречался с ним прежде… Еще тогда я понял, что по вашей земле ходит бог. Едва я узнал его вчера при свете факелов, я пал перед ним на землю, и велел сделать то же моим солдатам. Я не успел даже понять, почему я делаю это.
НИКОДИМ. Ты не похож на других римлян, трибун… Ты потрясен чем-то!
ЛУЦИЙ. Я не знал никого, кто источал бы такую силу и такой покой, как этот бродяга из Назарета. И он, повергший в прах меня, окруженный одиннадцатью товарищами, ведающий мысли и отводящий смерть одной мыслью – он покорно дал себя схватить, чтобы принять побои и лютую казнь! Он сам просил взять его, только бы не трогали остальных. Увы! Мне бы увести его подальше от ваших людей, а потом уже отпустить!
НИКОДИМ. Отчего же ты не сделал так?!
ЛУЦИЙ. Я был сам не свой. Начальник вашей стражи заявил, что, если я отпускаю преступника, он должен предстать перед Советом: первосвященник сам выслушает его и отпустит, коли в нем нет вины. Дальнейшее тебе известно лучше, чем мне. Ваш бессмысленный приговор прокуратор утверждать не хотел. Какой хитростью вы вырвали у него согласие?.. Не отвечай. Но скажи, почему вы хотите убить вашего бога?
НИКОДИМ. Я был против приговора и вызвал негодование старейшин. Но решение Совета мне понятно. Для иудея Бог есть создатель и управитель всего мира. Он един и всемогущ. Он непостижим для ума и недоступен зрению. Иудей не может признать Бога в том, кто ходит по земле, ест и пьет, кричит от боли и умирает. Бог не может страдать! Бог не может умереть!
ЛУЦИЙ. Если бог чего-то не может, какой же он всемогущий? Молчишь? А, может быть, для бога как раз труднее всего быть человеком? Может быть, это чудо вы и проглядели?..
НИКОДИМ. Нет! Из его слов не следовало, что он – Бог, ставший человеком!
ЛУЦИЙ. Что за слова он сказал? Открой мне!
НИКОДИМ. Я спросил его, какой силой может человек творить дела, какие он творит? Он отвечал: «Нужно вам родиться свыше».
ЛУЦИЙ. «Родиться свыше»? Гм!.. Человек может родиться только один раз.
НИКОДИМ. Я сказал ему о том же! А он вздохнул и говорит: «Ты учительствуешь, Никодим, умеешь разъяснить многое и трудное, а простое не видишь? Желудь умирает в земле, чтобы родиться дубом. Гусеница умирает, чтобы родиться бабочкой. Неужели человек хуже гусеницы? Уже недолго ждать и тебе, Никодим, как ты родишься заново. Но я говорю об ином. Человеку дается особая милость: родиться, не умирая, родиться не от кокона смерти, а от духа». Так он сказал.
ЛУЦИЙ. Но о каком духе он говорил? О чем говорят иудеи, говоря о духе?
НИКОДИМ. Трудно было понять его; он говорил загадками…
ЛУЦИЙ. Он сказал тебе еще что-то?.. Говори, прошу тебя!
НИКОДИМ. Он сказал: «Будете немощны, пока не родитесь от воды и огня»…
ЛУЦИЙ. И ты не понял его?
НИКОДИМ. Думаю, что «водой» он называл жизнь, а «огнем» – дух. Но что из того?..
ЛУЦИЙ. (Задумчиво). Эти слова темны для меня, но я видел человека, который родился заново при жизни… Известно ли тебе, как были взяты кинжальщики Димон и Геста?
НИКОДИМ. Я слышал, что Иуда Симо́нов навел вас на них. Это правда?
ЛУЦИЙ. Такой слух был пущен, чтобы скрыть правду. Но теперь уже не важно. Два дня назад Димон пришел к нам сам! Я едва узнал его: на его лице застыла детская улыбка; его глаза сияли, словно он только что виделся с покойной матерью. Представь, он пришел, чтобы сдаться самому и выдать своего товарища, Гесту! Что ты скажешь на это, равви?
НИКОДИМ. Воистину велик Господь! Он сеет раскаяние даже в закоренелом убийце!
ЛУЦИЙ. Раскаяние, говоришь? А у меня было такое чувство, что этот человек заново вошел в материнскую утробу и вышел из нее ребенком!
НИКОДИМ. И ты не спросил его ни о чем?
ЛУЦИЙ. Димон рассказал сам. Днем раньше ему повстречался Иисус Назарянин, который спросил у него, есть ли что-то на свете, чего Димон желал бы сильнее, чем гибели Рима? Димон отвечал, что у него когда-то была невеста, которую обесчестил римский легионер. Она убежала от позора в пустыню и умерла там от жажды. И сильнее всего он желал бы увидеться с нею. На это Назарянин сказал Димону, что проведет его к вечному чертогу, где он вечно будет с той, которую любит. Но прежде нужно очиститься от страха страданием. Вот и все… Что молчишь, равви? Сдается мне, тебе страшно!
НИКОДИМ. Ты говоришь верно. Мне страшно.
ЛУЦИЙ. Мне пора. Ты можешь забрать тело, я договорюсь с прокуратором. (Уходит).
НИКОДИМ. Благодарю тебя… Как он угадал? Да, мне страшно! С той самой минуты, как утвержден приговор, все мое тело дрожит, словно это меня должны распять.
Входит Симон с мешком, не видя Плакальщицу.
Здравствуй Симон! Ты несешь из Храма ягненка?
СИМОН. Как же иначе, Никодим? Устал я – с раннего утра на ногах, чтобы попасть в Храм ради Пасхи: такая нынче толчея! Да еще духота! Уж скорей бы гроза…
НИКОДИМ. И ты сможешь сегодня есть заколотого ягненка? После того, что случится?
СИМОН. Иисус не раз был моим гостем, ты знаешь это! Он вылечил меня. В моем сердце – тяжкая скорбь, Никодим. Но мы не можем нарушить Пасху. Мы должны есть ягненка!
НИКОДИМ. Я не смогу. Меня тошнит при мысли об этом.
СИМОН. Меня – тоже. Но что делать?
Проходит Стражник.
СТРАЖНИК. Канун Субботы! Канун Пасхальной Субботы! Канун Пасхи в Иерусалиме!
НИКОДИМ. Отдай ягненка кому-нибудь, кого не тошнит! Да вот хоть бы этому левиту!
СИМОН. Стой, левит! Возьми у меня ягненка ради Пасхи! Съешь его во славу Божию!
СТРАЖНИК. Я – служитель Храма и не испытываю недостатка. Но нельзя отвергать пасхального дара, благодарю тебя. Канун Пасхи в Иерусалиме! (Уходит с мешком).
СИМОН. Бедная моя Лия! Она огорчится из-за ягненка…
НИКОДИМ. Сдается мне, нынешняя Пасха будет нам сытной и без ягнят.
СИМОН. Лия этого не поймет. Прощай, друг мой Никодим. (Уходит).
НИКОДИМ. (Глядя на Плакальщицу, но не видя ее). А страх все время рядом: я словно вижу его, вот он!.. Израиль, ты вершишь непоправимое, я чувствую это… дрожью моего тела!.. Я пошел против всех, и от меня отвернулись – только лишь за то, что я не признал этого человека богохульником. Но разве он объявил себя Богом? Нет, он говорил только о новом рождении, о рождении свыше! И он говорил, что это может каждый, потому что он это смог! Не обман ли это? Димон Галилеянин поверил ему и не устрашился, и примет муку. И что же? Отпетый убийца обретет вечную жизнь, а я, праведник, уйду в небытие, обращусь в ничто?! Этого не может быть, Господи, ты не допустишь такого! Я прожил жизнь по Твоему Закону!.. Отчего же этот страх терзает мое сердце?!
