и шел дальше. Он вернулся домой из министерства информации, я вернулся из школы, мы похоронили маму и стали жить дальше.
Пауза.
Оказалось, я хорошо играю в крикет – даже получил синюю форму.
Натан. Мне кажется, он не еврей.
Ты помнишь эту комнату?
Лео осматривается.
Лео. Разве я жил здесь?
Натан. Несколько недель, перед отъездом в Англию с Нелли и Перси. До четырех лет ты жил в доме Карл-Маркс-Хоф. Я могу тебе показать. На нем до сих пор видны выбоины от снарядов. Когда федеральные власти сломали вашу жизнь в том доме, Нелли перевезла тебя к бабушке Еве. После аншлюса их дом ариизировали, и вы все переехали сюда. Но ты ничего не помнишь!
(по-немецки) Ты можешь в это поверить?
Роза. Могу ли я поверить в подавление памяти? В Австрии?
Натан. И ты не помнишь, как погромщики забрали портрет твоей двоюродной бабушки Гретль?
Лео. Нет, не помню.
Роза. И ты не помнишь, Натан. Я не хотела тебе говорить, но тебя здесь не было в тот момент.
Натан. То есть как – не было?
Роза. Вы сюда переехали только после того, как Зака и Салли выселили.
Натан. Но я это помню!
Роза. И в ложную память я тоже верю. То, что ты описываешь, действительно происходило. Но с портретом Гретль все было иначе. Салли писала мне в Нью-Йорк. В квартиру пришел чернорубашечник и два солдата вермахта. Они прошли по всем комнатам и составили опись. Герман расписался за каждую вещь, что они забрали. Когда я получила квартиру обратно, в ней многого недоставало, и я намереваюсь вернуть Гретль.
Она указывает на стену.
Я повешу ее вот сюда.
Натан. Они растянут это дело на годы. Они скажут тебе, чтобы ты обращалась в Бонн.
(Обращаясь к Лео.) Юридически портрет Гретль в ничейной зоне. Чтобы его вернуть, недостаточно знать, где он находится. Нужно знать, кто его должен вернуть.
Лео. Какое это имеет значение с точки зрения морали?
Натан. Мораль не имеет значения с точки зрения закона. Была ли Австрия поверженным врагом, как часть Третьего рейха? Или она была оккупированной страной – первой жертвой гитлеровской агрессии? По тогдашнему закону являлся ли Герман владельцем картины, когда бросился в лестничный проем дома в Леопольдштадте? Или он передал право владения Якобу?
Лео. Господи Иисусе. Герман покончил с собой?
Роза. Тысячи евреев покончили с собой после аншлюса – в основном состоятельные евреи. (Колко.) Ты разве не знал?
Лео. И Якоб тоже?
Роза. Нет, Якоб покончил с собой уже после войны.
Лео. После войны? Но почему?
Натан и Роза немеют от его вопроса.
Роза (резко). Ты не заслужил права… в своем идиотском невежестве —
Натан. Перестань, он ребенок.
Роза. Он только на семь лет младше тебя!
Натан (устало). Да, но на какие семь.
Лео. Постойте, я вообще не знал о вашем существовании до вчерашнего дня.
Роза. Это не оправдание, Лео! Ты знал, что ты еврей.
Лео. Когда? Да, естественно, я знал. Но вы не понимаете. В Англии это не было чем-то, что нужно было знать. Или чем-то, что другие должны были знать о тебе. Я не помню, чтобы меня об этом спрашивали. Рождественские песни, в крайнем случае псалтырь – этим все и ограничивалось.
Роза. Дело не в том, где ты молишься.
Лео. Конечно. Это я понимаю. Наверное, если бы я решил вступить в какой-нибудь снобский гольф-клуб…
Роза. Это не снобизм. Это антисемитизм.
Лео. Хорошо, принимается. Но сделаться англичанином было самой большой удачей, которая могла мне выпасть.
Натан. Превосходная страна.
При малейшем намеке на насмешку Лео бросается в бой.
Лео. Но мы сопротивлялись в одиночку, не так ли?
Натан. Ух!
Лео. Вот тебе и «ух!». Пока Гитлер не напал на Россию, мы были в одиночестве. Я горжусь тем, что я англичанин, что я принадлежу к нации, которую все уважают за… сам знаешь… за честную игру, и парламент, и свободу всего, за приют для беженцев и инакомыслящих, за королевский флот, за королевскую семью… вы хотите меня устыдить. Но у меня не было выбора. Ах, я забыл, еще Шекспир.
Мне даже нравилось, что во мне есть еврейская кровь. С моей точки зрения, это как бы знак отличия… экзотический факт из моей прошлой жизни. Я знал, что еле уцелел благодаря Перси… на самом деле, сказочная жизнь, если вдуматься.
Роза резко встает. Ей нужно выйти из комнаты. Натан хорошо чувствует ее состояние.
Натан. Ну, он сел в другой поезд. И что теперь?
Лео. Я не хотел ее расстроить.
Натан. Самое смешное, что ты больше еврей, чем мы. Моя бабушка Вильма вышла за гоя, так что у Розы и Салли дедушка и бабушка – евреи только с одной стороны. Нацисты называли их «мишлинги», полукровки. Полуеврейки. Более чем достаточно по нюрнбергским законам. Я еврей на три четверти. А вот ты полная катастрофа. Возьми еще пирожное.
Лео. Хорошо. Много евреев вернулось, как ты?
Натан. Немного. Но некоторые вернулись. Несколько тысяч евреев вообще не уезжали, а продолжали жить подпольно, с женой или мужем – гоем. Их называли подлодками. Нас слишком мало, чтобы политики с нами считались. У бывших нацистов гораздо больше голосов – может быть, полмиллиона, – и ни одна партия не хочет оттолкнуть их от себя. Защищать права евреев – политически гиблое дело. К нам лучше относились при императоре.
Лео. Почему ты вернулся?
Натан. Кто они вообще такие, чтобы говорить мне, что я здесь лишний? Мы составляли десять процентов Вены и пятьдесят процентов выпускников университета, юристов, врачей, философов, художников, архитекторов, композиторов… Вена без евреев похожа на нафталин в карнавальном костюме. Вот поэтому, а еще потому, что на Гаупталлее цветут каштаны. Это мой город. Я провел год в лагере для беженцев в американском секторе. Но в Америке была квота для таких, как я, – для перемещенных лиц. У всех были свои квоты. А Палестина не принимала евреев, потому что англичане договорились с арабами. А к тому моменту, как Англия переложила палестинскую проблему на плечи ООН и ООН учредила государство Израиль, я был уже в Нью-Йорке, мне было 24 года и я занимался математикой в Сити-колледже. Моя сказочная жизнь. Я вернулся в 1949 году. Орсон Уэллс поднимался на чертовом колесе, а гроб Теодора Герцля откопали для перезахоронения в Иерусалиме.
Лео. Ты навсегда вернулся?
Натан. Сложно сказать. Австрия официально ни в чем не виновата. Исступленные толпы, приветствовавшие Гитлера, не виноваты. Половина надзирателей в лагере были австрийцы – невинные жертвы. Государственный договор всех устраивает. Австрия теперь на линии фронта холодной войны. Так что американские доллары держат нас на плаву. У Демеля снова подают пирожные и кофе. Новый оперный театр открывают премьерой «Фиделио», которой дирижирует бывший нацист. Антисемитизм – политический факт. Он пока не стал партийной
