Письмоводитель. Один приятель посоветовал мне запить. Это спасло мне жизнь, но только по утрам я обычно не в своей тарелке, как вы, должно быть, заметили. (Икает.)
Огастес. Нечего сказать, хорош! И вам не стыдно глядеть мне в глаза и признаваться, что вы пьяница?
Письмоводитель. Что же тут особенного? Теперь война, и все переменилось. Я понимаю, если бы я выпивал за стойкой, меня бы выгнали в два счета. Но я человек солидный и покупаю вино навынос, с тем чтобы выпить его дома. А навынос меньше кварты не отпускают. Если бы до войны мне сказали, что я смогу осилить в день кварту виски, я бы не поверил. Вот чем хороша война: она пробуждает силы, о которых человек сам не подозревал. Вы как раз говорили об этом вчера в вашей речи.
Огастес. Я не знал, что обращаюсь к болвану. Постыдились бы! Нет, этому пьяному безделью нужно положить конец. Уж я здесь наведу порядок. Я буду приходить сюда каждое утро пораньше, пока дело окончательно не наладится. Смотрите, чтобы по утрам к половине одиннадцатого для меня здесь была чашка кофе и две булочки.
Письмоводитель. Насчет булочек ничего не выйдет. Единственный пекарь в городе, который умел выпекать булочки, был гунн; его заключили в концентрационный лагерь.
Огастес. И правильно сделали. Что ж, разве не нашлось англичанина на его место?
Письмоводитель. Как же, нашелся один. Но он оказался шпионом; его отправили в Лондон и расстреляли.
Огастес. Расстреляли англичанина!
Письмоводитель. Ведь это же совершенно естественно. Если немцам нужен шпион, они не возьмут немца, немец всем внушал бы подозрение.
Огастес (опять вскакивая с места). Вы хотите сказать, негодяй, что англичанин способен за деньги продать свою родину врагу?
Письмоводитель. Вообще я бы этого не сказал, но найдутся здесь и такие, что продадут вам родную мать, если случай представится.
Огастес. Бимиш, скверная это птица, которая поганит собственное гнездо!
Письмоводитель. Что ж, так ведь не я же поганю Литл Пифлингтон. Я не принадлежу к правящим классам. Я только объясняю вам, почему у нас нет булочек.
Огастес (в полном возмущении). Так неужели же здесь не найдется разумное существо, которое исполняло бы мои приказания?
Письмоводитель. Есть тут один, подметальщик улиц; он, собственно, был учителем школы, но ее закрыли для экономии. Может быть, он подойдет вам?
Огастес. Что такое? Вы хотите сказать, что, когда жизнь наших славных ребят в окопах и судьба Британской империи всецело зависят от количества снарядов, вы тратите деньги на уборку улиц?
Письмоводитель. Ничего не поделаешь. Мы отменили было уборку, но смертность среди грудных младенцев ужасающе повысилась.
Огастес. Какое значение имеет смертность в Литл Пифлингтоне в такой момент? Думайте о наших славных солдатах, а не о ваших пискливых младенцах!
Письмоводитель. Раз вам нужны бойцы, позаботьтесь о детях. Ведь вам их не отпустят в лавке, как оловянных солдатиков.
Огастес. Короче говоря, Бимиш, вы не патриот. Отправляйтесь-ка вниз, к себе в контору, и распорядитесь, чтобы газовый камин мне заменили обыкновенным. Министерство торговли призывает нас экономить газ.
Письмоводитель. Министерство военного снаряжения приказало нам пользоваться газом вместо угля, чтобы экономить уголь. Кого же слушаться?
Огастес (кричит). Обоих! Ваше дело не критиковать, а слушаться; не раздумывать, а действовать и умирать. Это война. (Успокаивается.) У вас есть еще что-нибудь ко мне?
Письмоводитель. Да, я прошу прибавки.
Огастес (от ужаса чуть не валится на стол). Прибавки! Горацио Флойд Бимиш, вы понимаете, что у нас война?
Письмоводитель (иронически). Да, я кое-что читал об этом в газетах, и вы разок-другой поминали о ней.
Огастес. Наши славные ребята умирают в окопах, а вы просите прибавки?
Письмоводитель. Так ведь за что же они умирают? За то, чтобы я мог жить, не так ли? И значит, все это будет ни к чему, если я сдохну с голоду к тому времени, как они вернутся.
Огастес. Все идут на жертвы, никто не думает о себе, а вы…
Письмоводитель. Как так все? А чем, скажите, жертвует булочник? Торговец углем? Мясник? Дерут с меня двойную цену — вот как они жертвуют собой. И я тоже хочу так жертвовать собой. С будущей субботы платите мне двойную ставку; двойную, и ни пенса меньше, или вы останетесь без секретаря. (Решительно, с воинственным видом идет к двери.)
Огастес (провожая его уничтожающим взглядом). Ступайте, презренный сторонник немцев!
Письмоводитель (поворачивается, с воинственным задором). Кого это вы называете сторонником немцев?
Огастес. Еще одно слово — и вы ответите перед законом за понижение моего боевого духа. Идите.
Письмоводитель отступает в смятении. Звонит телефон.
(Снимает телефонную трубку.) Алло… Да. Кто говорит? А, Гусак, ты?.. Да, я один, можешь говорить… Что такое?.. Шпионка?.. Женщина?.. Да, я взял его с собой… Ты думаешь, я такой дурак, что выпущу его из рук? Это же список всех наших противовоздушных укреплений от Рамсгита[1] до Скегнеса[2]. Немцы дали бы за него миллион… Что? Откуда же она могла узнать о нем? Я никому не говорил ни слова, кроме, конечно, моей Люси… О, Тото, и леди Попхэм, и вся эта компания не в счет: это люди порядочные. Я хочу сказать, что не проговорился ни одному немцу… Пустяки, нечего нервничать, старина. Я знаю, ты считаешь меня дураком, но я не такой уж дурак, как ты думаешь. Пусть она только сунется, я отправлю ее в Тауэр раньше, чем ты соберешься еще раз позвонить мне.
Письмоводитель возвращается.
Ш-ш-ш! Кто-то вошел, дай отбой. Прощай. (Вешает трубку.)
Письмоводитель. Вы потеряли связь? (Тон его стал заметно вежливее.)
Огастес. А вам какое до этого дело? Если хотите знать о моих связях, посмотрите светскую хронику за прошлую неделю, вы найдете там сообщение о моей помолвке с Люси Попхэм, младшей дочерью…
Письмоводитель. Я не о том. Я думал, вас прервали. Вы можете видеть женщину?
Огастес. Конечно, могу, я могу видеть женщину с такой же легкостью, как и мужчину. Разве я слепой?
Письмоводитель. Вы меня не понимаете. Внизу ждет женщина, пожалуй даже не женщина, а леди. Она спрашивает, можете ли вы ее принять.
Огастес. Вы спрашиваете, не занят ли я? Скажите этой леди, что я только что получил известие первостепенной важности и буду занят в течение всего дня. Пусть подаст письменное заявление.
Письмоводитель. Я попрошу ее объяснить мне, что ей нужно. Я не откажусь поговорить с хорошенькой женщиной, раз уж представился случай. (Идет к выходу.)
Огастес. Постойте. Эта леди, по-вашему, важная особа?
Письмоводитель. Настоящая маркиза, на мой взгляд.
Огастес. Гм. И красивая?
Письмоводитель. Не женщина, а хризантема, сэр! Поверьте мне.
Огастес. Мне крайне неудобно сейчас принять ее, но отечество в опасности, и мы не имеем права считаться со своими удобствами. Подумайте, как наши славные ребята страдают в окопах! Просите ее сюда.
Письмоводитель направляется к двери, насвистывая мотив популярного романса.
Перестаньте свистеть. Здесь не кафешантан.
Письмоводитель. Разве? Погодите, вот вы ее увидите (Выходит.)
Огастес вынимает из ящика стола зеркало, гребешок и помаду для усов, ставит перед собой зеркало и принимается за свой туалет. Письмоводитель возвращается, почтительно пропуская вперед очень красивую и элегантно одетую леди; она держит в руках изящную сумочку. Огастес поспешно прикрывает зеркало газетой «Морнинг пост» и встает, изобразив на лице величественное снисхождение.
(Обращаясь к Огастесу.) Вот она. (Леди.) Разрешите предложить вам стул, миледи. (Ставит стул у письменного стола, против Огастеса, и выходит на цыпочках.)
Огастес. Присядьте, сударыня.
Леди (садится). Вы лорд Огастес Хайкасл?
Огастес (тоже садится). Да, сударыня, это я.
Леди (благоговея). Великий лорд Огастес?
Огастес. Я далек от мысли так называть себя; но, несомненно, я имею некоторое право на то, чтобы мои соотечественники и (с рыцарским поклоном), смею сказать, мои соотечественницы некоторым образом со мной считались.
