Леди (пылко). Какой у вас прекрасный голос!
Огастес. Вы слышите, сударыня, голос нашей родины, который звучит сладостно и благородно даже в суровых устах должностного лица.
Леди. Пожалуйста, продолжайте. Вы так прекрасно говорите.
Огастес. Было бы поистине удивительно, если бы после участия в тридцати семи королевских комиссиях, притом главным образом в роли председателя, я не овладел искусством оратора. Даже левые газеты вынуждены были признать, что мои речи производят большое впечатление, и особенно в тех случаях, когда мне нечего сказать.
Леди. Я не читаю левых газет. Я могу лишь заверить вас, что мы, женщины, восхищаемся вами не как политическим деятелем, а как человеком действия, героическим воином, отважным рыцарем.
Огастес (уныло). Сударыня, прошу вас… К сожалению, мне трудно говорить о моих военных заслугах.
Леди. О, я знаю, знаю. С вами возмутительно поступили! Какая неблагодарность! Но страна за вас. Женщины за вас! С каким волнением, с какой болью узнали мы о том, как, выполняя приказ занять эти страшные гуллукские каменоломни, вы ворвались туда во главе своего отряда, подобно новому Нептуну на гребне волны; и, не довольствуясь этим, вы, вы один ринулись дальше и с криком: «Вперед! На Берлин!» — бросились на немецкую армию. Тут гунны окружили вас и взяли в плен.
Огастес. Да, сударыня. И какова была моя награда? Мне сказали, что я ослушался приказа, и отослали меня домой. Вспомните Нелсона в Балтийском море[3]. Разве англичане когда-либо выигрывали сражение иначе, как с помощью отваги и личной инициативы? Не будем говорить о профессиональной зависти: она существует в армии, как и повсюду; но я с горечью думаю о том, что то признание, в котором мне отказала моя родина, или, точнее, не моя родина, а левая клика в кабинете, преследующая всех членов нашей семьи своей классовой ненавистью, — это признание я получил из уст врага, прусского офицера.
Леди. Возможно ли?
Огастес. Иначе как бы я очутился здесь, вместо того чтобы умирать с голоду в Рулебене? Да, сударыня: полковник померанского полка, который взял меня в плен, узнав обо всех моих заслугах и побеседовав со мной час о европейской политике и о стратегических вопросах, заявил, что ничто не заставит его лишить мою родину моих заслуг, и освободил меня. Я предложил им, конечно, чтобы они со своей стороны добивались освобождения столь же достойного немецкого офицера. Но он и слышать об этом не хотел. Он любезно заверил меня, что, по его мнению, им не найти равноценного мне немецкого офицера. (С горечью.) И вот впервые я узнал неблагодарность, когда направился к нашим позициям. Кто-то выстрелил из наших окопов и попал мне в голову. Я храню расплющенную пулю как трофей. (Бросает пулю на стол, по звуку можно судить о ее солидном весе.) Если бы пуля пробила мне череп, ни одна королевская комиссия не увидела бы меня больше в своем составе. К счастью, у нас, Хайкаслов, чугунные черепа. Нам нелегко вбить что-нибудь в голову.
Леди. Изумительно! И вместе с тем до чего просто! До чего трагично! Но вы простите Англию? Помните, ведь это Англия! Простите ее.
Огастес (с сумрачным великодушием). Не бойтесь, это не окажет никакого влияния на мое служение родине. Хотя она и оскорбила меня, но я готов если не верить в нее, то по крайней мере управлять ею. Я не останусь глух к зову родины. Пусть это будет роль посланника в одной из важнейших европейских столиц, или пост генерал-губернатора в тропиках, или же более скромная миссия — мобилизовать Литл Пифлингтон на выполнение своего долга, я всегда готов жертвовать собой. Пока Англия остается Англией, вы всюду на видных общественных постах найдете представителей моего древнего рода. А теперь, сударыня, довольно о моей трагичной судьбе. Вы пришли ко мне по делу. Чем могу быть полезен?
Леди. У вас есть родственники в министерстве иностранных дел, правда?
Огастес (свысока). Сударыня, министерство иностранных дел комплектуется исключительно из моих родственников.
Леди. Предупредило ли вас министерство иностранных дел, что за вами охотится шпионка и что она намерена украсть у вас список противовоздушных укреплений?..
Огастес (величественно прерывая ее). Все это нам в точности известно, сударыня.
Леди (удивлена и даже возмущена). Известно? Кто же вам сказал? Уж не один ли из ваших родственников-немцев?
Огастес (глубоко задетый). У меня только три шурина — немцы, сударыня. Вы так говорите, словно у меня их целая куча. Простите, что я несколько болезненно к этому отношусь, но постоянно ходят слухи, будто меня во дворе отеля Ритц расстреляли как предателя только за то, что у меня родственники немцы. (С чувством.) Если бы у вас были родственники немцы, сударыня, вы бы знали, что ничто не может вызвать такую острую ненависть к Германии. Нет большей радости, как увидеть в списке немецких потерь имя своего шурина.
Леди. Никто не знает этого лучше, чем я. Послушайте, что. я расскажу вам, и вы поймете меня, как никто другой. Эта шпионка, эта женщина…
Огастес (весь внимание). Да?
Леди. Она немка. Гуннка.
Огастес. Да, да. Понятно. Продолжайте.
Леди. Она моя невестка.
Огастес (с уважением). Я вижу, у вас прекрасные связи, сударыня. Продолжайте.
Леди. Нужно ли добавлять, что она мой самый заклятый враг?
Огастес. Позвольте мне… (Протягивает ей руку; она с чувством пожимает ее. С этого момента тон Огастеса становится еще более конфиденциальным, рыцарским и чарующим.)
Леди. Да, да. Так вот, она близкая приятельница вашего брата из военного министерства, Хенгерфорда Хайкасла, или Гусака, как вы его называете, — кстати, по совершенно непонятным мне мотивам.
Огастес. Его было прозвали Певучей устрицей, потому что он пел романсы с поразительным отсутствием чувства. Затем стали называть просто Гусак.
Леди. Ах, вот что. А я и не знала. Итак, Гусак по уши влюбился в мою невестку и имел неосторожность рассказать ей, что этот список у вас. Он рвет и мечет, что такой документ доверили вам. Он приказал тотчас же перенести все зенитные укрепления.
Огастес. Странно. С чего же это он?
Леди. Понятия не имею. Но я знаю одно: она заключила с ним пари, что придет к вам, получит от вас список и беспрепятственно выйдет с ним на улицу. Гусак принял пари на том условии, что она немедленно доставит ему список в военное министерство.
Огастес. Боже милосердный! Неужели Гусак такой идиот, что мог поверить, будто ей это удастся? Что он, меня дураком считает?
Леди. О нет, что вы! Он завидует вашему уму. Такое пари — оскорбление для вас! Разве вы не понимаете? После всех ваших заслуг перед родиной…
Огастес. О, не в этом дело. Я думаю лишь о глупости этой затеи. Он проиграет пари; так ему и надо.
Леди. Вы уверены, что сможете противостоять ее чарам? Предупреждаю вас, эта женщина — пожирательница сердец.
Огастес. Опасения ваши напрасны, сударыня. Надеюсь, она явится испытать меня. Я охотно с ней потягаюсь. В течение столетий младшие сыновья из рода Хайкаслов только и делали, что пожирали сердца, — конечно, когда были свободны от королевских комиссий или от занятий в гвардейских казармах. Черт возьми, сударыня, если она придет сюда, она найдет достойного противника.
Леди. Я уверена в этом. Но если ей не удастся совратить вас…
Огастес (краснея). Сударыня!
Леди (продолжая)…с того пути, который предписывает вам ваш долг…
Огастес. Ах, так…
Леди…то она, без сомнения, прибегнет к обману, к силе, к чему угодно. Она не остановится перед грабежом, она организует нападение на улице, и вы подвергнетесь насилию.
Огастес. Пустяки, я не боюсь.
Леди. О, ваше мужество только навлечет на вас опасность. В конце концов она похитит список. Правда, укрепления уже снесены. Но она выиграет пари.
Огастес (осторожно). Вы не говорили, что укрепления снесены. Вы сказали, что Гусак приказал их перенести.
Леди. А разве это не одно и то же?
Огастес. Не совсем, по крайней мере в военном министерстве. Не сомневаюсь, что укрепления будут снесены, может быть даже до окончания войны.
Леди. Так вы думаете, что они все еще на месте? Но если германское военное ведомство получит список — ведь шпионка постарается снять с него копию, прежде чем отдаст его Гусаку, уж будьте покойны, — то, значит, все пропало?
