Взгляд мой обнаружил поблизости большое застольное общество, состоявшее в основном из женщин. Там отмечался, видимо, юбилей какого-то учреждения. Временами из-за других столиков поднимались какие-нибудь поднабравшиеся уже мужчины, приводили в порядок свою мужскую красоту и направлялись к этой компании соблазнять на танец избытки женского населения. Занятно было следить за их лицевыми мускулами, тщившимися застыть именно в такой маске, какая — соответственно темпераменту каждого, начитанности и т. д. — должна была отобразить предел мужского обаяния. Я подумал, что женщины, чрезмерно склонные обвинять сильный пол в равнодушии к своему облику, могли бы, увидев это зрелище, взять свой упрек обратно.
Половина компании сидела лицом ко мне. Большинство из них достигло финиша среднего возраста. По нарядам женщин, по тому, как старательно они веселились, по их почти нетронутым рюмках в каждой угадывалась добропорядочная мать семейства. (Завтра они скажут: «Уж и гульнули же мы вчера! Здорово было! Но К. вела себя ужасно!»)
Три женщины были помоложе. Очень разные, все они сидели рядом. Та, что сидела слева, красивая живая брюнетка, несколько итальянистая, о чем она, конечно, знала и сама, появлялась лишь в перерывах между танцами. На женщин такого типа в ресторанах хороший спрос. Та, что справа, — блондинка с нарочито неподвижным взглядом и телесложением Симоны Синьоре, тоже много танцевала. Ее подведенные лиловым веки особенно прельщали офицеров. Она плотно приникала к партнеру, но в то же время глаза ее блуждали где-то далеко-далеко. Было в ней что-то очень типовое.
Больше всех меня интересовала сидевшая в середине.
Это была очень молодая хрупкая девушка, от силы лет восемнадцати. Я посмотрел на нее достаточно долгим взглядом, однако не заметил ничего особенного. Но потом обнаружилось, что это отчаянная мужененавистница. Нет, ей-богу! У нее были волнующе воинственные косички и платье строгого покроя. Ее славная, как у ласки, мордочка была не очень-то приспособлена к тому, чтобы выражать презрение, но пользовались ею, увы, лишь с этой целью! От этого маленького существа изливалось осуждение во все стороны — и по горизонтали, и по вертикали; ее наверняка ожидало великое будущее — может быть, она станет космонавтом!.. Трижды она бросила отказ в лицо эгоистическому, животному, идиотскому и распущенному мужскому полу. Но, к сожалению, из этого уже извлекли урок, и теперь юный прокурор ждал очередной жертвы с явным нетерпением. Даже на меня был брошен взгляд. Но никто не подходил и похоже было на то, что весь остальной вечер ее хорошо отточенному орудию убийства предстояло покрываться унылой ржавчиной.
Я многое бы отдал за танец с этой юной Дианой. Чего бы только она мне не наговорила! Но это было явно неосуществимо. Я пригласил ее белокурую соседку.
Да, стоя в стороне, легко делать обобщения на людской счет. Семь лет учения я прожил весьма аскетично. Ведь мелкие студенческие радости двухмесячной давности, ради которых завистливые соперники освобождали мне комнату, ложась на одну койку по двое, не очень-то в счет. Став теперь самостоятельным одиноким мужчиной, я почувствовал, как мое духовное аристократическое презрение к земным утехам разлетается в прах…
Примитивные мужские инстинкты никак все-таки нельзя назвать примитивными: после первого же танца партнерша стала мне казаться необычайно интеллигентной, в ней открылось множество скрытых достоинств! Да, танцевала она дьявольски хорошо! Маленькая мужененавистница с мордочкой ласки смотрела на нас с крайним презрением, но мне уже было не до нее.
Отблеск неоновых реклам на потолке твоей собственной квартиры и картинка Фрагонара могут оказаться для духа замечательным тонизирующим средством. Стоило лишь подумать о них, как я становился самоуверенней чемпиона по боксу в юношеском разряде и болтливей литературного критика. Без особого усилия над собой я пригласил партнершу к себе на новоселье. Сперва она, конечно, отказалась, но уже через два танца согласилась заскочить на минутку… По-видимому, такие статьи «Ноорте хяэль», как, например, «Правильно ли поступила Имби?» или «Почему Леа стала прожигательницей жизни?», вызвали желательный нравственный резонанс еще не у всех членов общества…
Я попросил официанта завернуть в бумагу бутылку «Перно» и заказал еще коробку шоколада; разумеется, этот противный тип принес мне со скользкой улыбкой сорт подороже. Я попросил его заменить шоколад на самый дешевый, чтобы сразу же дать понять и официанту, и блондинке, что они имеют дело не с желторотым.
Мы ушли, сопровождаемые осуждающими взглядами всего женского общества. («Здорово было! Но К. вела себя ужасно!»)
Белокурая гостья покинула меня еще до восьми утра, оставив после себя аромат «Белой ночи» (74 коп. флакон). Я набрал в легкие этого приторного запаха, уткнул нос в подушку и дал по дополнительному сну.
Проснулся я в половине одиннадцатого совершенно свежий и решил ознаменовать первое утро в своей новой квартире небольшой зарядкой — как правило, я предпочитаю откладывать это занятие на другое утро! Затем, гордый своей энергичностью, я долго полоскался под прохладным душем, а потом, строя планы на день, нежился в ванне.
Безусловно, придется нанести визит старине Тоонельту. Этот облом (извините, но он сам себя так называет) остановил меня вчера на улице и категорически приказал заглянуть к нему. Зачем — не знаю. Может, хочет предложить работу? Что ж, надо бы завязать с Тоонельтом хорошие отношения. Стало быть, сегодня мы вновь, столько времени спустя, встретимся с глазу на глаз с этим живым классиком, о котором здесь ходит такое множество анекдотов. Можно даже сказать, что в известном смысле это будет первая наша настоящая встреча. Ведь в Таллине, на первом курсе Художественного института, я был еще весьма зелен. Проучился я под началом Тоонельта всего год, а потом появилась возможность уехать в Москву (республиканское место) и я покинул родной город. На семь лет. И затем сталкивался с Тоонельтом лишь от случая к случаю. На научных сессиях, на выставках, но один на один — ни разу. Очень важно, чтобы я произвел хорошее впечатление. От него будут зависеть мои дела. Если понадобится, пойдем даже на то, что иногда называется подхалимажем. Разумеется, в самой культурной форме. Что по сути уже не подхалимство, а приспособленчество.
Кажется, именно Кант сказал, что интеллигентность есть не что иное, как умение приспосабливаться, рассуждал я, шевеля пальцами ног. Не странно ли, что человечество, сумевшее за тысячелетия превратить приспособленчество в великое интеллектуальное искусство, относится к нему с презрением? Будто манера поведения, основанная на глубоком знании людей, живой фантазии и смелом риске, чем-то хуже других форм жизненной борьбы. Кажется, иному рассудительному во всем остальном человеку легче сожрать своего конкурента вместе с шерстью и вечерним костюмом, чем применить в целях преуспевания какой-нибудь другой мягкий и гуманный способ, например, сымпровизированное вовремя и к месту излияние чувств, приступ восторга или сеанс самого что ни на есть искреннего самобичевания. Надо быть дремучим дураком, чтобы не пользоваться людскими слабостями! Не в коммунизме еще живем! К тому же у приспособленчества могут быть самые благородные цели. Приспособленчество — это и спорт, и наука, и искусство!
Насколько помню, с такого примерно вступления начинается черновик одного моего давнишнего трактата. Ведь все мы в известном возрасте ставим главной целью своей жизни просвещение глупого человечества с помощью печатного слова. В зависимости от темперамента мы пишем либо о женщинах (после полученного в парадном поцелуя или, еще лучше, оплеухи — это первое, что приходит в голову!), либо о времени, пространстве и других столь же туманных вещах, и мне необычайно приятно вспомнить, что я сумел-таки выбрать менее затрепанную тему. Я разделил приспособленчество на несколько видов. Я занимался этим столь же педантично, как маленький философ или великий бухгалтер.
Было там «аналитическое приспособленчество», раскрывающее слабости партнера; было «дезориентирующее приспособленчество», рассчитанное на недооценку твоей личности, что можно было впоследствии использовать; было «зеркальное приспособленчество» — партнер видел тебя насквозь, но в то же время понимал, что это предусмотрено, — в результате два толковых человека оценивали друг друга по достоинству; кроме того, было еще «эстетствующее приспособленчество» на предмет самоувеселения и «спортивный подхалимаж», разработанный специально для тренажа приспособленческой техники.
Категорий была целая куча — кажется, больше двадцати. Каждой я посвящал отдельную главу со множеством примеров. Помню заключительные фразы трактата, которыми я очень гордился:
