так быстро. Я же тебя совсем не знаю.
(Берет ружье, целится на публику и говорит, скорее, нежно.) Пиф-паф…
Он. Зарядить тебе ружье?
Она. Ты думаешь? Разве что попробовать разок, я еще никогда в жизни не стреляла.
Он (берет ружье, заряжает и возвращает ей). Положи приклад на плечо, возьми покрепче, палец на курок и — давай, пали. (Включает фары, указывает очень конкретно на какого-то зрителя и кричит.) Вот там одна сидит! Она дрожит и издает плачущие звуки. Стреляй, дура! Стреляй!
Она (начинает дико палить, перестает лишь после серии выстрелов, опускает ружье). Я… я… попала?
Он. Да, в старую калошу, засиженный клопами парик и треснувший манекен.
Она. Скорее, скорее, там целая демонстрация крыс… скорее!
Он берет ружье и стреляет несколько раз подряд.
Отлично! Браво! Ты укокошил трех жирных тварей.
Они садятся, берут по бутылке пива и чокаются.
Он. Помяни, господи, их души! (После паузы.) Когда я думаю о том, что эти мерзкие животные — крысы, — возможно, переживут атомную войну, я схожу с ума от этой злости… Нас разнесет на мелкие кусочки, и наши останки будут валяться кругом, как блевотина в квартале, где торгуют молодым вином, и тысяча, миллионы, миллиарды крыс будут пожирать наши обгоревшие кости… (Берет ружье, встает.) Видишь, вот там — серая, гнусная? Видишь ее, она изысканно позавтракает моими глазами, скотина. (Стреляет.) Мимо, не попал. (Кричит.) Я тебя все равно достану, ты, кровопийца! Я укорочу тебе хвост на метр, чтоб ты могла им подавиться, я тебя сварю в собственном соку, так что ты станешь вегетарианкой… Ты, дрянь проклятая!!!
Она (хватает его и тянет на сиденье, забирает у него ружье). Ну, иди сюда, не надо так переживать. (Целует его.)
Он. Ты всегда держишь пушку в руках, когда целуешься?
Она. Если она не заряжена…
Он смеется и хватает ее за грудь.
Нет. Не так быстро. Я…
Он (перебивает ее и заканчивает предложение). …«я же тебя совсем не знаю». Ты все время повторяешь одну и ту же ерунду. С каких это пор тебе нужно знать мужчину, с которым ты спишь?
Она. Любая женщина должна…
Он (пожимает плечами). Только не надо читать мне проповеди. Вы, бабы, все равно закрываете в постели глаза, какая же разница?
Она. Ты серьезно?
Он. Я не знаю… Я вообще ничего не знаю. Ничего не знаю и ничего не понимаю. Бабы для меня — загадка. Моих родителей, моих братьев я тоже не знаю. Мы разговариваем, но нам нечего сказать друг другу. А на работу все ходят только ради монет, разве там узнаешь кого-нибудь?.. Единственное, что я действительно знаю, — это моя машина. Понимаешь? Потому что я сам ее сделал… всю разобрал, а потом опять собрал. Каждый кусочек побывал в моих руках… Но я не могу сделать тоже самое с людьми и поэтому никогда не узнаю их.
Она. Попробуй…
Он (передразнивает). Попробуй, попробуй!.. Слушай, я буду говорить о человеке, как о машине. Я иду к нему и хочу разобрать его. Подержать каждую часть в руках. Я же хочу узнать его. Но он… он от меня бежит… не подпускает.
Она. Почему же он убегает?
Он. Потому что он боится!
Она. Почему боится?
Он. Потому что я доберусь…
Она. До чего?
Он. До того, что под кузовом!
Она. А что там?
Он (ворчит). Отбросы. Дерьмо.
Она. Что? Что ты сказал?
Он. Ты меня прекрасно поняла. Все в нас — мусор, дерьмо, помои. Плоть, из которой ты сделана, воняет тухлыми яйцами. Ты появляешься на свет, сосешь из маминых титек молоко, и оно скисает у тебя в брюхе. Сверху в тебя заталкивают еду, а снизу выходит дерьмо… Потом ты идешь в школу, и учителя набивают тебе мозги истинами, которые сгнили уже тысячу лет назад. Единственное, чему я научился в школе, это онанировать в уборной… Я до сих пор помню, что там было написано. Ха-ха! Теперь ты знаешь, чему учат в школе… А еще я научился в ней курить. Сегодня я выкуриваю тридцать в день. Смолой из моих легких модно заасфальтировать всю аллею Зиммерингер. Каждое воскресенье я иду в кино… Один порнографический фильм за другим входят в мою голову, словно больная кровь, понимаешь?.. А на работе всю неделю они говорят только о бабах и о постели. К вечеру внутри смердит, как в борделе… Все в нас — дерьмо, мусор, помои… Стоит только кому-нибудь открыть рот, и кажется, что сейчас утонешь в сточной канаве!
Она. Перестань говорить об этом. Мне нехорошо…
Он. Тебе нехорошо? Мне тоже плохо, когда я смотрю на тебя. Ты думаешь, что ты чем-то отличаешься от мусорного ведра?.. А?
Она. Прекрати! Это ложь!
Он. Дерьмо! Все в тебе искусственное. Твой мозг — раковина, в которую стекают чужие испражнения! Твое лицо — кладбище косметики. Даже волосы у тебя ненастоящие, это же конские волосы или еще чья-нибудь щетина.
Она. Закрой, наконец, свою грязную пасть! (После паузы.) Пожалуйста, помолчи… я прошу тебя.
Он (спокойнее). Ну да, ведь я же прав. Признайся, что у тебя волосы ненастоящие.
Она. Неправда.
Он. Можешь не стараться обмануть меня, ха!
Она. Что ты говоришь все время?.. У меня никогда не было ни одного фальшивого волоска.
Он. Дай я попробую.
Она. Что ты собираешься сделать?
Он. Потянуть.
Она. Нет!
Он. Вот видишь, не хочешь, чтобы я тебя узнал. Всегда одно и то же.
Она. Отвези меня домой, пожалуйста, отвези меня домой.
Он. Ты точно такой же горшок с помоями, как и все остальные: боишься, что поднимут крышку.
Она (кричит). А ты? А ты? Ха! Как ты думаешь, что есть такое ты? Может быть, другие и смердят, когда открывают рот. А ты, конечно, был бы рад, если бы мог его нормально открывать. Ты должен все время следить, чтобы у тебя не вылетели зубы, и ветер не засвистел между пеньками!
Он. Оставь мои зубы в покое, ты… ты…
Она. Ну что, получил? Я же точно видела в кафе, как ты жрал колбасу, и у тебя застряли кусочки мяса между зубами. И ты вытащил свои кусачки, чтобы выковырять это мясо, я права или нет? Ну давай, доставай их, покажи свою старческую пасть.
Он (долго смотрит на нее). Отлично. Мои зубы — против твоего шиньона.
Она. Что ты хочешь этим сказать?
Он. То, что сказал… Ты убираешь парик,
