Случалось, хоть и не часто, что в длинные послеполуденные часы я оставался в квартире один. Тогда я открывал все двери, ведущие в переднюю. Из каждого закоулка квартиры, из ее глубины я четко видел в полумраке прямое и всегда неподвижное острие, с таким глубоким и чистым сиянием, что оно было лишено всякого вульгарного блеска, а великолепное единство его формы, материала и внутреннего света притягивало меня больше, чем крикливый отблеск заката в зеркале в спальне.
За ужином отец подавился рыбой. И было как-то неловко, что он подавился костью, а рядом в передней под потолком висел на волоске обнаженный меч.
Итак, сегодня день отъезда. Я уже достаточно прожил в этом доме. Достаточно, если спросить меня. Для посторонних вопрос: сколько я прожил — безразличен, и можно решить его полюбовно с каждым в отдельности. «Да, много прожил». Или: «Это еще не так много». Все зависит от обстоятельств, а также от моей аргументации.
Во дворе ждет меня оседланный конь. Я никогда не ездил верхом, но если уж дело касается того, чтобы отсюда уехать и никогда не возвращаться — все должно быть по первому классу.
Так говорил я себе, кружа по кухне и прилегающему к ней коридорчику. Вздорная мысль — как бы не забыть перец — не давала мне покоя. На что мне, черт его побери, в дороге этот перец? Ведь в закусочных, которые будут попадаться мне на пути, я смогу прекрасно обойтись и без него. Меня злила эта маска, за которую ловко спряталась боязнь отъезда. «В конце концов, — решил я, — если я сдамся, то из этого ничего еще не следует. Важно только одно — уехать». Итак, сваливая все на нервы, я достал из буфета маленький деревянный бочонок величиной с кулак. Выжженный на нем дикарь с кольцами в ушах пробовал запугать меня ужасной гримасой. Напрасно. Отсыпав немного этого забористого порошка в мешочек, я снова спрятал бочонок вместе с его дикарем. Я уступил здравому смыслу для того, чтобы, обороняясь от него, не подозревать себя в боязни отъезда. Солнце уже светило вовсю, и дом, насквозь пронзенный горизонтальными полосами, говорил мне весело: «Не беспокойся за меня. Уезжай».
Корзинки, чемоданы и сумочки я сосредоточил, как генерал свою армию перед битвой, под окном, на столе из некрашеных досок. Сделал я это, по-видимому, неспроста, хоть и безотчетно. Дело в том, что все эти ремни, брезент и кожа, хруст и шершавость, вся эта дорожная материальность деревенского путешествия сочетались с красотой неуклюжего стола. Должен сознаться, что стол этот сделал я когда-то собственными руками, с большим трудом и очень неудачно. Я не мог на него смотреть, хотя все-таки смотрел, назло ему, свидетелю моего поражения. Я успокаивал себя тем, что я выше какого-то там столярничания. Сегодня, уезжая, я не мог его обойти. Как трещит он под тяжестью дорожного снаряжения… Столько лет у него была ко мне претензия из-за своего убожества. Теперь он сам видит, что это не имеет никакого значения. Я уезжаю навсегда. Кто знает, может быть, поэтому мне не хотелось тогда делать его как следует, ведь я уже тогда подумывал об отъезде. Что может знать такой стол…
Выхожу в сени, чтобы почистить ботинки. В дороге они снова покроются пылью, но это уже будет пыль путешествия. К чему брать с собой прах черного крыльца, с которого я столько раз кормил кур. Становлюсь на колени на холодный пол. Нужно сказать откровенно, он заслуживает этого, так как никогда, сколько я его помню, не был другим — всегда как лед. Когда я ступал на него босиком, прямо с солнцепека, о чем бы я в эту минуту ни думал, его злобный холод всегда заставлял подумать о нем. Он был бетонный и глупый, гладкий, с большим белесым кругом и расходящимися от него, тоже белесыми, подобиями лучей, толстыми, напоминающими сильно сплющенный эллипс. Получалось какое-то подобие цветка, для украшения. Грязное вырождение мозаики, которую я проходил в школе, когда речь шла о Византии. С энергией, большей, чем это требовалось, начал я стирать щеткой пыль с его серо-белой поверхности.
Наконец я оказался во дворе, перед лицом дня, деревьев, освеженных ветром, ворот, открытых настежь, дома, белая стена которого с каждой минутой становилась все красивее от солнечного блеска. Пора было ехать. Тысячи маленьких радостей прыгали во мне и танцевали и все вместе составляли одну большую радость. Покидая все это, мне предстояло добыть другое, бесконечное все, в сравнении с которым то, первое, прошедшее, было плоским.
Солнце поднималось к зениту, приветствуя меня. Молодой лес, волнуемый ветром, махал мне миллионом зеленых платков. Теперь уже ни стол, кривой по моей вине, ни сени, ни дикарь на бочонке не имели никакого значения.
Я прошел наискось двор, а мои ноги, длинные и сильные, безошибочно знали, куда надо ступать.
Последний взгляд. Пальто, переброшенное через плечо, уже придает мне таинственное благородство путешествия. Делает меня кем-то иным, тем, кто с поднятой головой спокойно отправляется за пределы погожего дня, навстречу грядущим бурям и ливням.
Так думал я, меряя двор широкими шагами. Я не мог отказать себе в удовольствии попрощаться с каждым кусочком того, что считал уже существующим в прошлом, отдельно. Я стоял перед подсолнечниками, которые были выше меня, и подсмеивался над ними. Изможденные, черные лица! Вы останетесь здесь, неуклюже торча на своей единственной ноге, и все, на что вы способны, это вот так мотать на прощанье своими огненными бакенбардами. Я высмеял также забор, синий и зеленый от плесени, унизил дровяной сарай, покровительственно отнесся к колодцу. Расхаживая туда и обратно, с каждым разом все пружинистей, я вспомнил, что надо бы еще посмотреть на себя в зеркало. С нетерпением прошел я через сени, стал перед зеркалом и долго не мог решить, оставить ли мне дорожный плащ на правом плече или перевесить на левое. С правой стороны было как будто эффектнее, но соображения практического свойства были за левое плечо — правой руке нужно оставить свободу движений. Я отступал на несколько шагов и снова подходил энергичной походкой к зеркалу, чтобы проверить, какое впечатление произведу на того, перед кем внезапно появлюсь. Я также принимал неподвижную позу, становясь вполоборота, желая получить выражение таинственной сосредоточенности. Я подходил совсем близко и то приоткрывал губы, придавая себе оттенок усталости, то снова очаровывал великолепной улыбкой. Все это продолжалось до тех пор, пока я не почувствовал, что хождение по двору и перед зеркалом утомило меня и мне захотелось на минуту присесть.
Ведь никто не приказывает мне ехать немедленно. Я знал также, что скоро мне захочется есть. Но чтобы заполнить этот краткий момент, пока из моего предчувствия родится настоящий голод, я решил подмести в сенях пол.
В конце концов — убеждал я себя — есть все равно надо, сейчас или потом, а мое эстетическое чувство, любовь к чистоте и порядку так сильны, что я не всегда могу с ними бороться. Повесив свой практичный дорожный плащ в шкаф, чтобы он не смялся и не запылился, я принялся за работу. Хлопоты затянулись, и когда я сметал последние соринки в помойное ведро, голод, к моему тихому удовлетворению, проявился уже совсем отчетливо, уставшие ноги настойчиво требовали отдыха.
Вынося ведро с сором во двор, я расседлал по дороге коня, чтобы он не мучился, а потом долго возился на кухне. Полдень, должно быть, давно прошел, так как я живо чувствовал, как запаздывает мой обед.
Тут потянулась нить мелких дел, скорее делишек, необходимых для того, чтобы в конце концов я мог сесть за мой, не бог знает как сделанный, стол. Они кончились на том, что я подложил сложенный вчетверо лист бумаги под короткую ножку стола, чтобы он не шатался. В окне были видны подсолнечники, неподвижные, так как ветер стих. Солнце, уже не такое горячее, как в полдень, опустилось между деревьев, и только у некоторых подсолнечников горели желтые уши, как у детей на заходе солнца.
Подкрепившись, я посидел еще немного, а потом зажег свечу, так как начало смеркаться. При свете свечи я достал из буфета бочонок с выжженной на нем коричневой головой дикаря и высыпал в него обратно из дорожного мешочка запас перца.
Чтобы не выдохся до завтра.
— Ты заметил, — сказал Артур, — что дорога идет под уклон?
Действительно, уже около часа мы шли все время вниз. Крыши домов, встречавшихся нам время от времени, становились с каждым разом площе. Все больше было террас.
— Почему ты так на меня смотришь? — спросил я Артура.
— Твой лоб, — сказал он, — твой бедный лоб…
Я посмотрел в зеркало. Лоб значительно сузился. Линия волос начиналась почти сразу от бровей.
— Все в порядке, — пробурчал я, хоть это спокойствие было только внешним. — Лучше посмотри на свои ноги. Мне казалось, что у тебя не такой низкий подъем. Ты прямо как отец всех плоскостопных.
