— Твой лоб, — сказал он, — твой бедный лоб…
Я посмотрел в зеркало. Лоб значительно сузился. Линия волос начиналась почти сразу от бровей.
— Все в порядке, — пробурчал я, хоть это спокойствие было только внешним. — Лучше посмотри на свои ноги. Мне казалось, что у тебя не такой низкий подъем. Ты прямо как отец всех плоскостопных.
Артур вскрикнул. Он увидел, что обе его стопы были сплющены, как лопатки, и это все прогрессировало.
Мы шли теперь, без всякого сомнения, по наклонной плоскости.
— Но нельзя сказать, — размышлял я, — чтобы здесь не было никакого подъема. Наоборот, он все время был. Хотя все-таки как-то так получалось, что на нас это никак не сказывалось, и мы, несмотря ни на что, должны были признать, что скатываемся вниз. Значит, мы находимся, если можно так выразиться, на изнанке того, что принято называть кульминацией. — Тут обогнал нас какой-то прохожий со сплющенным черепом.
Артур молчал. Очевидно, он о чем-то думал. Потом вдруг оживился.
— Знаешь ли ты историю о вдове и печнике? Так вот, одна вдова…
— Перестань, — сказал я, — сейчас же перестань. Я уже знаю, ты хочешь рассказать мне плоский анекдот!
Артур надулся. Горизонт по обеим сторонам шел прямой наклонной линией, он начинался точно в середине зрачка одного глаза, но, дойдя до другого зрачка, был уже под ним, надо было наклонять голову. Это вызывало ощущение небольшого, но постоянного понижения. У меня было впечатление, что мы к чему-то направляемся.
— Артур! — воскликнул я. — Что, собственно, с нами происходит?!
Он поднял на меня глаза, но как-то так плоско, косым движением в наклонной плоскости.
— А почему бы и нет?! — воскликнул он дерзко. Уши у него дрожали. — В самом деле, почему бы не покончить с этой проклятой трехмерностью? Вдумайся, и ты поймешь, что горизонтальность может охватить всю красоту.
Я понял, что он уже готов. Что касается меня, то я еще был в состоянии какое-то время сопротивляться.
— Чудак! Ведь если исчезнет трехмерность, а может быть, и вообще всякая мерность, то она исчезнет, и ее не будет! Как же ты хочешь, чтобы она была там, где ее не будет, и как ты можешь даже говорить, что она будет, если ее не будет. Перестань болтать о какой-то горизонтальности с ее красотой.
— Вот видишь! — героически сопротивлялся Артур. — Ты сам говоришь, что если ее не будет, то ее не будет. Горизонтальность охватит все, потому что кроме нее не будет ничего.
— Но я знаю, я чувствую, что существует что-то и кроме нее! У меня в голове сидят: «вверх» и «вниз», «вправо» и «влево»!
Артур рассмеялся. С ним уже нельзя было разговаривать. Группа женщин шла по краю дороги. На плечах они несли коромысла, отшлифованные, деревянные, похожие на плечи весов. Я вспомнил стройных воинов с пиками, которых мы встретили до этого. Как красиво поднимался прямой высокий лес пик, как красивы вертикальные акценты. Мы никогда уже не сможем их увидеть. Коромысла, параллельные земле, горизонту, всему, зловеще нивелировали пейзаж. Я чувствовал, что у меня опускаются носки.
— Если бы у меня был плоский браунинг, я бы не раздумывая застрелился, — сказал я с горечью.
— Горизонталь… — повторял Артур растроганно. — В вечном споре отвеса и ватерпаса я на стороне последнего. Вертикаль! Что за мерзость! Это слово на шпагате! Поэтому я люблю море! Море олицетворяет идеальную тоску по плоскости! Горы! Это нечто отвратительное! Но еще отвратительнее плоскогорье!
— Артур! — пробовал я его спасти, хотя и чувствовал, что верх черепа прижимается к нёбу. — Остановись! Допустим, что ты прав. Возьмем пример, который должен тебя переубедить: покойник на поверхности и покойник в могиле. В обоих случаях мы имеем дело с прекрасным горизонтальным положением, твой идеал достигнут. Так. Но чтобы перейти от первого положения ко второму, нужен вертикальный вектор, материализованный в лопату могильщика, направленный вертикально, в глину. Итак, вертикаль, Артур, все-таки вертикаль!
Мы мчались теперь через лес, все более наклонный, в нем росли грибы с одними шляпками, без ножек. Артур смеялся, как безумный.
— Вертикаль! — издевался он. — Ты не понимаешь, что нет двух уровней, высшего и низшего, что есть только один прекрасный, абсолютный уровень. Душа, душа, мой мальчик, горизонтальна!
Лес кончился, и Артур вскрикнул от восторга. Перед нами был длинный мост, а на нем стадо длинных такс на маленьких и в довершение искривленных ножках.
— Таксы! Не жирафы! — воскликнул он и упал на колени. — Вперед! На четвереньках! В длину!
Я почувствовал, что мощная сила приказывает мне сделать то же самое. Остатком сознания я констатировал, без всякого удивления, что у меня в позвоночнике горизонт. Последним пространственным взглядом я посмотрел на Артура, который на глазах становился уже только горизонтальной чертой, а потом мы оба превратились в две параллельные линии и понеслись в бесконечность для того, чтобы там пересечься.
Я сразу обратил на него внимание, хотя на приеме у В. встретил много других людей, также мне не знакомых. Может быть, меня поразили его глаза, глубоко посаженные, с выражением какого-то болезненного напряжения, и щеки, такие запавшие, что казалось, лицо его покрывает мягкая и темная растительность, хотя он был тщательно выбрит. Впечатление это усиливалось при определенном освещении. Кроме того, его выделял ореол серебряных волос.
Это был профессор Роберт Н., и казалось, что присутствующие знали о нем больше, чем я. Его окружала атмосфера уважения, даже преклонения. К столу еще не приглашали, и собравшиеся разделились на несколько групп в зависимости от темы разговора. Гости стояли или сидели в торжественных позах, обычно принимаемых перед ужином.
Я не стоял в группе людей, окружавших профессора Н., но мог расслышать, что говорили о музыке. Как я понял позже, Роберт Н. был композитором. Не слишком разбираясь в этом виде искусства и зная об этом своем невежестве, я не был склонен низко ценить профессора Н. Напротив: уважение его собеседников, форма, в которой к нему обращались, всеобщее внимание, когда он вступал в разговор — все это говорило о том, что профессор Н. занимает в музыкальном мире выдающееся место.
Напрягая слух, в то же время рассуждая о третьей мировой войне с одним из приглашенных, ограничиваясь, впрочем, поддакиваниями, я успевал следить за ходом диспута в соседней группе.
— Постепенное воспитание артиста, терпеливая забота о его созревании, — ровным и твердым голосом говорил профессор, — вот в чем суть. Создание необходимых условий, снисходительность и долгосрочный кредит, хорошая школа — вот как создается артист.
— Можно, — вмешался Гучо, вертопрах и кутила. Несмотря на ранний час, он был уже слегка навеселе. — Можно, но, собственно, зачем?
Наступило неловкое молчание. Только из других углов гостиной долетал гул разговоров. Гучо, слишком поздно поняв свою бестактность, с вызовом, который должен был скрыть его смущение, поглядывал по сторонам. В этой напряженной тишине профессор Роберт Н. положил ему на плечо руку.
— Молодой человек, — сказал он, — и в двух следующих его словах послышался металл: — Сам увидишь.
— Это теория pro domo sua, — послышался сзади меня чей-то бас. Я быстро обернулся. Это был доктор П., знаток, дилетант и циник.
— Однако, дорогой доктор… — ответил я, ощущая в ушах этот стальной звук. — Что-то в этом есть. Я не au courant событий в музыкальном мире, но мне все же кажется, что профессор Роберт Н. высокий авторитет, судя хотя бы по тому, как относятся к нему наши выдающиеся умы.
— Хе-хе-хе! — засмеялся доктор. — Не отрицаю, что господин Роберт Н. как композитор пользуется большим уважением. Но вы уверены, что знаете, из чего проистекает это уважение? Вы сами признаете, что ваша осведомленность в музыке поверхностна. Так вот, знайте: Роберт Н. автор только одной композиции, посредственной и редко исполняемой.
— Но, доктор!.. — воскликнул я.
— Должен вас успокоить, — добавил поспешно доктор, — эти поклоны, внимание, уважение, которым его окружают, ничуть не фальшивы, они вполне искренни, в некотором смысле, бесспорно, заслуженные. Роберт Н. умеет передвигать предметы на расстоянии, не прикасаясь к ним.
— Так он не музыкант?
— Музыкант! Но не такой, как Бетховен, Моцарт, Бах и еще многие другие. Роберт Н. был хилым ребенком, родители решили отдать его в музыкальную школу. Как один из самых слабых учеников в классе, он, может быть, не получил бы поддержки учителей, если бы не его усердие и непреклонное решение стать артистом. Кто помогает преуспевающим ученикам? Они помогают себе сами. Другое дело посредственность. Простое задание, с которым способный ученик справится левой рукой, не вызывая ничьего одобрения, выполненное после творческих мук бездарностью, обращает на себя всеобщее внимание и вызывает радость. Воспитывать! Что за благородная задача! Тем более что маленький Роберт принял твердое решение стать композитором и это решение совпало с удовлетворением воспитательского инстинкта стольких педагогов! Мера трудности, которую он должен был преодолеть, так как должен был преодолеть свою собственную натуру, свидетельствует о том, что он был от природы склонен к совершенно другой профессии — известен такой факт, что уже в раннем возрасте он умел передвигать легкие предметы на небольшие расстояния, например, карандаши с пульта на пульт, одной только силой воли, не вынимая рук из карманов.
