Кро поворачивается к столу, берет свое пиво, но в ужасе спохватывается и торопливо опускает стакан. Взволнованным шепотом обращается к Рембо.
Кро. Что ты мне подлил?
Рембо. Серную кислоту.
Кро. Что?!
Экар (в унисон с ним). Стихотворение называется «Зеленый абсент». (Откашливается.) «Зеленый абсент».
(Кро, пораженный до глубины души, не сводит глаз с Рембо, но тот устремляет взгляд на Экара и, ерничая, аплодирует.)
Зеленый абсент — смертоносное зелье…
(У Рембо отрыжка.)
Отрава, текущая в жилах пьянчуги.
Туманит рассудок, склоняет к безделью…
Рембо (отчетливо). Вранье.
Некоторое смятение. Экар мужественно продолжает.
Экар. «Несчастна семья, что рыдает в лачуге…» Рембо. Бред.
Экар. «Любитель абсента, в разладе с собою…» Рембо. Бред.
Экар (надтреснутым голосом). «Любитель абсента, в разладе с собою…»
Рембо. Полный бред!
Экар. «Обрушил на близких несчетные беды…» Рембо. Я балдею.
Экар. «Жене и ребенку — лишь брань и побои…»
Рембо. «…А пусть не мешают ему, дармоеды!»
Переполох. Возмущение, хохот, выкрики.
Каржа вскакивает со стула.
Каржа. Вон отсюда, ты!
Рембо. Я?
Каржа. Ты, ты, мелкий ублюдок. Пошел вон, или я тебя вышвырну. Кем ты себя возомнил?
Рембо. Надеюсь, мне будет дозволено — правда ведь? — возвысить свой голос против истребления французской поэзии.
Каржа. Не надейся. Извинись — и пошел вон.
Бросается к Рембо, который хватает принадлежащую Верлену трость с вкладной шпагой.
Верлен. Осторожней.
Рембо (обращаясь к Каржа, побелевшему от гнева). Не подходи.
Каржа. Тоже мне напугал…
(Рембо вытаскивает шпагу).
(стушевавшись) и не такие пугали.
Тупик. Они злобно сверлят друг друга глазами. Потом Каржа делает резкое движение — и Рембо наносит удар. Каржа в ужасе застывает, вскрикивает, сжимает запястье. Из раны течет кровь. Всеобщее смятение.
Верлен. Говорю же тебе: осторожней!
Рембо (разворачивается к Экару; с ревом). А теперь твой черед.
(Бросается на Экара, который вначале обмирает от ужаса, но, опомнившись, срывается с места.)
Графоман паршивый!
(Гоняется за Экаром по всему ресторану.)
Чернильный засранец!
(Делает яростный выпад, Экар успевает отгородиться столиком. Кто-то пытается разоружить Рембо, но он бешено размахивает шпагой, грозя зарубить каждого, кто подойдет слишком близко.)
При Франциске Первом по стране бродили мудрые и добрые великаны. Их главное… предназначение заключалось в том, чтобы уничтожать педантов, глупцов и бездарей… (Вскакивает на стол.) Для этого… для этого… великаны просто ссали на них с высоты своего роста — и тогда… и тогда…
С этими словами он лишается чувств и как подкошенный валится на пол. Верлен и Кро подхватывают его и торопливо выволакивают из ресторана.
Занавес.
СЦЕНА 5
Кафе «Дохлая крыса»; 29 июня 1872 года.
В кафе немноголюдно. Верлени Рембо, сидя за столиком, потягивают абсент. На протяжении всей картины Рембо ведет себя заторможенно и отстраненно, как будто ночь напролет курил гашиш или пьянствовал. Время от времени он стряхивает с себя дурман, но лишь для того, чтобы тут же погрузиться в мечтательные грезы, — так происходит, например, всякий раз, когда в беседу вступает Верлен.
Рембо. Заполучив это кольцо — волшебное кольцо, как ты понимаешь, — он первым делом наколдовал себе прекрасную женщину, самую красивую, какую только мог вообразить. И они вдвоем стали жить в безмятежном счастье на голубом южном острове. В один прекрасный день он поведал ей, что с помощью этого кольца может исполнить любое ее желание, и она пожелала, чтобы для нее был построен город. Тут же из морских глубин вырос большой город, с высокими храмами и гулкими дворами, но совершенно безлюдный. Радость ее была так велика, что он позволил ей загадать еще одно желание, и она попросила корабль. Он тотчас же наколдовал ей великолепный галеон, которому не нужны были матросы, чтобы разворачивать шелковые паруса или держать золоченое кормило. Радость ее была столь безмерна, что он позволил ей загадать третье желание. «Так и быть, — сказал он. — Я исполню еще одно твое желание».
«Дай мне подержать кольцо», — попросила она. Он согласился. Безмятежно улыбнувшись, она бросила кольцо в море. И в тот же миг она исчезла, исчез и галеон, а город медленно погрузился в пучину.
Долгое время он неподвижно сидел на берегу, глядя в море. И в конце концов содрогнулся от рыданий: он понял, что обрек себя на вечное одиночество.
Вот и все. Примерно так.
Мне цвета не хватает, цвета. Насыщенного, ароматного, звонкого. Без него все уныло и серо. Хочу сбежать туда, где много цвета, подальше от этой серости. В южные края. Чтобы не плесневеть на каминной полке Европы. Если можно так выразиться. (Усмехается.)
Давайу едем. Я всегда мечтал увидеть море. Это ведь не может продолжаться до бесконечности? Как по-твоему? То есть… я хочу сказать… как по-твоему, мы сможем уехать?
Господи, руки окоченели.
Пора бежать.
Верлен. Из этой кафешки?
Рембо. Из Парижа, из Парижа.
Верлен. Ну, не знаю…
Рембо. Сколько можно? Этому не видно конца. Стоит ей пригрозить тебе разводом — и ты отправляешь меня домой, а как только тучи рассеиваются, выдергиваешь обратно. Пора уже… ты прости, если… (моргает, сосредоточивается) если употреблю ненавистное тебе бранное слово… принять решение.
Верлен. Ох, решение…
Рембо. Да, именно.
Верлен. Я всегда говорю: решимость и глупость — родные сестры.
Рембо. Это ты так считаешь.
Верлен. Как бы то ни было, она сейчас хворает.
Рембо. Ничего удивительного — ты, наверное, опять подпалил ей волосы.
Верлен (негодующе). Не выдумывай! Последний раз я ее поджег в мае.
(Оба хохочут.)
Это не смешно.
Хохочут.
Рембо. Это печально. (Его смех резко смолкает.) Печально. Твои приступы жестокости всегда чем-то омерзительны.
Верлен. В каком смысле?
Рембо. В них есть грязь. Ты поддаешься им в пьяном угаре. Бьешь Матильду, бьешь меня, швыряешь ребенка о стену — а потом извиняешься и лебезишь.
Верлен. Я не люблю делать людям больно.
Рембо. Вот и не делай. А если не можешь удержаться, делай это хладнокровно и не оскорбляй свою жертву сочувствием.
Молчание.
Верлен. Ты еще не знаешь о моих самых гнусных выходках — я бросался с кулаками на мать и сестер.
Рембо. Впервые слышу, что ты — не единственный сын.
Верлен. У меня были две сестры и брат — в точности как у тебя. С той лишь разницей, что мои умерли.
До моего рождения у матери было три выкидыша; женщина с надломленной психикой, она хранила все три плода в спальне, и что символично — заспиртованными. Как сейчас помню, Николя, Стефани, Луиза — на верхней полке, в огромных банках. Никогда не забуду, как увидел их впервые в жизни, еще мальчонкой. Играл я в спальне и решил спрятаться в шкафу, куда прежде носу не совал, — а там эти здоровенные банки. В потемках я сперва не разглядел, что внутри; пришлось залезть на стул. И тут передо мной предстала троица сморщенных человечков, которые уставились на меня так, будто видели насквозь.
Я понятия не имел, что это такое. Чем-то они были похожи на маринованные сливы, которые у нас подавались к мясу, и потом не одну неделю меня рвало при виде этого блюда.
Зато когда я узнал, что это моя плоть и кровь, они заняли в моей жизни совершенно особое место. По четвергам я следил, как мать протирала их от пыли, и советовался с ними по всем важным вопросам. Правда, толку от них было мало. Их физиономии хранили все то же невозмутимое, непроницаемое выражение, а с годами мне стало видеться в них какое-то обидное высокомерие, насмешливое презрение старших к младшему брату, которое меня задевало.
