С возрастом моя неприязнь росла.
Понятно, почему они такие самодовольные, думал я: живут себе в шкафу и в ус не дуют, ни хлопот, ни забот. Но какое они имеют право смотреть на меня свысока только потому, что мне повезло меньше? Когда мать рассказала, с какими трудностями и мучениями произвела меня на свет, я решил, что стал жертвой какой-то чудовищной ошибки и мое место, на самом-то деле, в шкафу, в большой стеклянной банке, где можно вволю предаваться своим мыслям и знать, что в четверг тебя протрут от пыли. «Если бы кто-нибудь из вас выжил, — твердил я им, — мне бы не пришлось мучиться. Это вы во всем виноваты». Довольные собой, они насмешливо, не мигая, таращились на меня сквозь стекло. А я завидовал их спокойствию.
Как-то вечером, пару лет назад, я зверски надрался. У меня была черная полоса, хуже некуда. Время от времени я страдаю жестокими приступами кровавой рвоты, из меня выходят какие-то сгустки, а с ними все дерьмо, которое я годами вливал в себя без оглядки; в тот раз мне стало так плохо, что я хотел только одною — сдохнуть. В такие моменты я и впадаю в ярость. Потому что вещи открываются мне в истинном свете. Распахнул я шкаф, а там Николя, Стефани, Луиза — с умным видом глядят на меня сверху вниз и злорадствуют. Тогда я замахнулся тростью — и перебил все банки.
Молчание.
Рембо. Ну?..
Верлен. Помню, как на меня хлынул спирт; помню, как они нелепо кувыркались за разбитым стеклом, а потом я отключился. На другой день смотрю — стоят рядком, в одинаковых банках; мать помалкивает. Как-то застал я их врасплох и вижу — смотрят на меня с осуждением; а так бы решил, что это все мне померещилось в страшном сне.
Рембо. Трупам нечасто выпадает такая бурная жизнь.
Верлен смеется, подзывает официанта.
Верлен. Два.
Молчание.
Рембо. Ты отвлекся. Уклонился от темы.
Верлен. У нас впереди весь день и вся ночь. Еще успеем наговориться. О чем хотели. О чем хотим.
Рембо. Надо валить отсюда.
Верлен. Я только что заказал нам еще выпить.
Рембо. Из Парижа.
Верлен. Ох.
Рембо. Сейчас лучшее время для отъезда — лето. Будем, как дети солнца, жить языческими радостями. (Улыбается.) Самое счастливое время выпадало мне тогда, когда я сбегал из дому. Бродил по солнечным полям, укрывался под пологом леса, спал в придорожных зарослях, ужинал хлебом с ветчиной и стаканом пива, пока были деньги, а когда оставался без гроша — не особо расстраивался. Дни были на диво долгими, яркими. Впрочем, далеко уйти не получалось. Хотел берегом реки добраться до моря, а то и до Африки, а там — пешком через пустыню. Хотел жары, дикой природы. Но несбыточность желаний зачастую только скрашивала те дни.
Верлен (с едва заметной иронией). Прямо идиллические воспоминания.
Рембо. Ты прав. Куда более идиллические, чем воспоминания о грязной каморке, где я спал, когда ты занимался любовью с Матильдой, и не спал, когда ты занимался любовью со мной.
Верлен. Бессонницей ты не страдаешь. Я частенько наблюдаю, как ты спишь.
Рембо. И частенько меня расталкиваешь. (Пауза.) Не надумал уйти от Матильды?
Верлен. С какой стати? Я ее люблю.
Рембо. Не может быть.
Верлен. Люблю ее тело.
Рембо. Есть много других тел.
Верлен. Да. Но я люблю тело Матильды.
Рембо. А душу?
Верлен. По-моему, важнее любить тело, а не душу. Душа бессмертна, с нею можно не торопиться, а бренная плоть гниет.
(Рембо смеется.)
Тебе смешно?
Рембо. Не очень.
Верлен. Если плоть вызывает у человека смех, значит, он не способен — в отличие от меня — оценить ее текстуру, форму, запах. Или скорбь.
Рембо (холодно). Возможно.
Верлен. Моя верность держится на любви к плоти.
Рембо. Твоя верность? О чем ты?
Верлен. Можно хранить верность не одному человеку, а нескольким. Я верен всем своим возлюбленным: единожды полюбив, я буду любить их всю жизнь. Засыпая или просыпаясь в одиночестве, я закрываю глаза и славлю их всех.
Рембо. Не путай верность и ностальгию. Если ты не уходишь от Матильды, тебя держит не верность, а слабость.
Верлен. Если сила предполагает жестокость, лучше я буду слабым.
Рембо. В твоем случае слабость тоже предполагает жестокость. (Пауза.) От меня верности не жди.
Верлен. Я и не жду.
Молчание.
Рембо. Через неделю я уезжаю из Парижа. Хочешь, поедем вместе, не хочешь — не надо.
Верлен. Куда ты собрался?
Рембо. Еще не решил. Как получится. Так ты со мной?
Верлен. Я…
Рембо. Или с Матильдой?
Верлен. Не знаю. Не могу представить, что потеряю одного из вас. Не знаю. Зачем ты на меня давишь?
Рембо. С тобой по-другому нельзя.
Верлен. Это почему же? Разве тебе не достаточно знать, что я люблю тебя так, как не любил никого на свете, и всегда буду любить?
Рембо. Не распускай пьяные сопли.
Верлен. Скажи, что ты меня любишь.
Рембо. Ох, только не это…
Верлен. Умоляю.
(Молчание.)
Ну, пожалуйста. Для меня это важно.
Молчание.
Рембо. Почему?
Верлен. Умоляю.
Молчание.
Рембо. Я… ты же знаешь, я к тебе очень привязан… у нас были такие счастливые мгновения… Мне…
(Долгое молчание. Рембо бросает в краску. Он достает из кармана нож и начинает долбить стол.)
(Едва слышно.) А ты меня любишь?
Верлен. Что-что?
Рембо. А ты меня любишь?
Верлен (озадаченно). Да.
Рембо. Тогда положи руки на стол.
Верлен. Зачем?
Рембо. Положи руки на стол.
(Верлен повинуется.)
Ладонями вверх.
(Верлен переворачивает руки ладонями вверх. Рембо ненадолго задерживает на них взгляд, а потом короткими, жестокими ударами пронзает сначала одну, потом другую руку. Верлен в оцепенении: на пол капает кровь.)
Самое нестерпимое — это то, что все можно стерпеть.
Верлен смотрит на него непонимающим взглядом, а затем встает и спотыкаясь выходит из кафе. Рембо провожает его глазами, потом вскакивает и бежит следом.
Занавес.
СЦЕНА 6
Номер в брюссельском отеле «Льежуа»; 22 июля 1872 года. Верлен лежит на смятой кровати, частично поверх покрывала. Матильда одевается, стоя спиной к зрителям.
Верлен. Это было чудесно, милая.
(Молчание.)
Чудесно.
Матильда. Передай мне, пожалуйста, чулки. (Указывает на стул подле кровати — через спинку аккуратно переброшены чулки.)
Верлен. Иди ко мне, приляг, расслабься. Почему так срочно нужно одеваться?
Матильда. Время поджимает.
Верлен. Ничего подобного, всего лишь полдевятого.
Матильда. Вдруг кто-нибудь зайдет. Верлен. Кто?
Матильда. Мама.
Верлен. Если не ошибаюсь, вы с ней хотели встретиться только за обедом. Матильда, ради всего святого, мы ведь муж и жена, в конце-то концов.
(Матильда сама берет со стула чулки и начинает их натягивать, присев на кровать.)
Ты помнишь…
(Склоняется к ней, гладит ее волосы, потом берет в ладони ее лицо, поворачивает к себе и целует. Она недолго терпит его ласки.)
…как мы с тобой были счастливы?
Матильда. Помню. (Продолжает одеваться.) Ты едешь со мной в Париж?
Верлен. Я… не знаю.
Матильда. Что тебя удерживает?
Верлен. Я бы поехал, но дело в том… дело в том, что в Париже небезопасно. То есть… видишь ли… там продолжаются аресты тех, кто был связан с Коммуной. Взять хотя бы Сиври. Четыре месяца отсидел за решеткой — практически ни за что. А кто давал ему работу? Я. Если ты помнишь, я занимал очень солидную должность. Можно сказать, руководил всей агитационной прессой.
Матильда. Знаю-знаю, только это было год с лишним назад.
Верлен. Жандармы работают неторопливо, но планомерно. Ничего не прощают и не забывают. Я в тюряге не выживу. (Пауза.) Поэтому лучше подстраховаться и месяц-другой переждать за пределами страны.
