науке!
Входит Трубников. Он давно небрит, небрежно одет, вместо галстука у него на шее повязан шарф, концы которого запрятаны под пиджак. Против обыкновения он даже не в состоянии держать себя в руках.
Ольга Александровна. Зачем ты пришел?
Трубников. Оля, я хотел тебе сказать… (С сомнением смотрит на Иванова.) Ну, все равно. Дело в том, что Окунев застрелился.
Ольга Александровна. Что? Кто тебе сказал?
Трубников. Мне только что позвонил Лиснянский. Он третьего дня выехал из Москвы поездом. Я не мог сидеть дома. Я пришел.
Ольга Александровна. Почему он застрелился? Есть какие-нибудь подробности?
Трубников. Нет. Лиснянский ничего не знает. Теперь и мне начинает мерещиться во всей этой истории что-то действительно страшное. Очевидно, я в самом деле перестал что-нибудь понимать. (Пауза.) Почему такой человек мог застрелиться, а, Оля?
Ольга Александровна. Нет смысла гадать. Андрей Ильич прилетел.
Трубников. Прилетел?
Ольга Александровна. Да. Он уже выехал с аэродрома. Подождем его.
Трубников (лихорадочно). Да, да, подождем, подождем! Подождем его! (Поворачивает стул, боком садится на него.) А как быть дальше, вы над этим задумывались?
Иванов. То есть как «дальше»?
Трубников. А так. Ну, предположим даже, что не произошло ничего ужасного. Но могло произойти. И все об этом знают.
Иванов. Одно уже, во всяком случае, произошло — то, что вы отдали книгу.
Трубников. Книга! Книга! Опять эта пресловутая книга! Тем более! Если вам даже это кажется ужасным, то как мне после этого работать с вами и, главное, вам со мной?
Иванов. Я говорил вам правду в глаза в ваши хорошие дни. Сказать в плохие?
Трубников. Да.
Иванов. Мне пятьдесят четыре, из них тридцать я прожил при советской власти, и если уж говорить всю правду до конца, то мне стыдно подчиняться человеку, который оказался политическим недорослем. Вам нужно стать другим человеком.
Трубников. Это что же, фраза с глазу на глаз или для общего употребления?
Иванов. Для общего употребления. Вы должны ответить за свои поступки.
Трубников. Уж не перед вами ли?
Иванов. Нет, перед народом. Вы. И мы тоже.
Ольга Александровна. Вы меньше, чем кто-нибудь. Вы всегда спорили с ним.
Иванов. Что значит спорил? Я всегда был неуживчив, но ни разу не поднялся до того, чтобы стать непримиримым. Да, Сергей Александрович, да, мы ответственны за все. Разве, честно говоря, мы все до конца поняли, что дело не в том, чтобы мы были знамениты, а в том, чтобы страна была знаменита нами? Что у нас единственным справедливым честолюбием человека может быть желание увеличить свою долю в успехах своей Родины? Разве мы сказали это громко и ясно и себе и другим?
Трубников. В мой огород?
Иванов. В ваш, но и в свой и в ее. Мы слишком хорошо всегда помнили, что мы дали стране, и слишком мало думали о том, что страна дала нам. А часто ли мы с вами, честно говоря, задумывались, что не случайно за эти тридцать лет десятки великих открытий сделаны именно в наших лабораториях, которые дали нам наш народ, наше правительство, что, может быть, эти наши лаборатории и есть лучшие в мире, и не случайно именно в них достигнуты эти результаты? И поэтому Мюррей лезет к нам, а не мы к нему. Всё через забор глядели, а своего не видели. (Пауза.) Что вы молчите?
Трубников. Я думаю о том, что из вас вышел бы прекрасный директор института.
Ольга Александровна. Тебе не стыдно?
Трубников. Почти нет. (После молчания.) «Через забор»… (Усмехается.) Да, я привык смотреть через забор. Через этот забор мне видно, например, Дарвина. Что же, перед Дарвином тоже нельзя снять шляпу?
Ольга Александровна. Зачем же передергивать? Дарвин так велик, что ему нельзя достаточно низко не поклониться. Но не нужно из каждого Лансгарта и Мюррея делать себе Дарвина только потому, что они живут в Англии или в Америке.
Иванов. А кроме того, не стоит делать из них и наследников Дарвина.
Трубников. К сожалению, Дарвин родился не в Калуге и говорил не по-русски.
Иванов. Совершенно верно. И все-таки его настоящие наследники — не английские ретрограды, забывшие о Дарвине, и не американские тупицы, устраивавшие обезьяньи процессы, а мы, хотя он не родился в Калуге и не говорил по-русски!
Трубников (вставая). Да, видимо, я отстал от вас.
Ольга Александровна. Ты отстал сам от себя.
Трубников. То есть?
Ольга Александровна. Сам человек отстал от себя — ученого.
Трубников. Но все-таки если не как человеку, то как ученому вы мне разрешите и дальше работать в ваших лабораториях?
Ольга Александровна. Не юродствуй! Ты не к нам придешь за отставкой, и не мы будем принимать или не принимать ее.
Трубников. Как Григорий Иванович?
Ольга Александровна. Пока без перемен.
Трубников. Я, кажется, глупо вел себя сейчас, а?
Ольга Александровна. Да.
Трубников. Прошу прощения. Я сойду с ума, если Макеев не приедет еще через четверть часа. (Иванову.) Вы работаете над проверкой прививок?
Иванов. Да.
Входит Макеев. Общее молчание.
Макеев. Здравствуйте! Здравствуйте, Федор Федорович, рад вас видеть.
Ольга Александровна. Федор Федорович в курсе всех дел, ты можешь говорить при нем.
Макеев. А я и не собираюсь ни из чего делать тайны.
Трубников. Вы взяли рукопись у Окунева?
Макеев. Да.
Ольга Александровна. Слава богу!
Трубников. Вы привезли ее?
Макеев. Нет. Я предпочитаю не подвергать таких вещей случайностям дороги и портфеля. Я передал ее министру.
Трубников. А ты знаешь…
Макеев. Это случилось в тот день, когда я был у него. Вернее, ночью, шесть часов спустя.
Трубников. Загадочная история.
Макеев. Не особенно.
Трубников. Что же произошло?
Макеев. Очень простая вещь, которая, однако, оказалась следствием очень многих и сложных обстоятельств. Когда ты отдал рукопись Окуневу…
Трубников. Надеюсь, что моя рукопись не имеет никакого отношения…
Макеев. Не надейся. Она имеет самое прямое отношение. Когда ты передал свою рукопись Окуневу, хотя ты считал себя правым, в тебе все-таки, хоть ты и не признавался себе в этом, шевельнулся какой-то червяк сомнения, и ты рассказал обо всем Ольге Александровне. А в ней проснулся здоровый инстинкт тревоги, и она пошла к Саватеевым. А эти люди, которые казались тебе маленькими, оказались большими. Они потребовали от тебя, чтобы ты вернул рукопись. И твоя дочь не могла спокойно уйти в изолятор, пока не заставила все это рассказать мне. И я тоже не мог отнестись к этому спокойно. И вот в результате всех наших совместных усилий в семь часов вечера в понедельник
