ЛОУНА. Прощай.
Лоуна уходит, следом за ней Мужчина, несущий сердце.
Входит Райса.
РАЙСА. Ушла-таки?
Арганетта кивает.
Небольшая пауза.
Арганетта ударяется в слезы.
РАЙСА. Послушайте-ка, доченька. Я всегда говорила, что моя сестра словно голубка, у которой сломаны обе ноги. Она обречена летать до того дня, пока не шлепнется на землю, как пуля. Напрасно вы по эдакой плачете, девушка.
АРГАНЕТТА. Я не потому плачу.
РАЙСА. Нет?
АРГАНЕТТА. Живот болит.
РАЙСА. В каком месте?
АРГАНЕТТА. Здесь.
РАЙСА. Здесь? Или здесь?
АРГАНЕТТА. Здесь.
РАЙСА. Вы можете описать боль?
АРГАНЕТТА (несколько мгновений размышляет). Будто стадо молодых игривых слонов огибает муравейник в снегу.
РАЙСА. Это дело надо немедленно прояснить. Подождите минуту, я схожу за респиратором. Вы продержитесь это время?
АРГАНЕТТА. Поторопитесь.
18
Женщина, у которой нет сердца V
Зияющее в моей груди отверстие
теперь обнажено,
да и от остального моего тела
почти ничего не осталось.
Я не знаю, кто теперь носит мою почку,
не знаю, старый он, молодой, черный, белый,
хороший, плохой,
не знаю, какую дрянь он заливает в свое горло,
чтобы очистить ее моей почкой.
Мои сетчатки теперь у кого-то,
кто видит все совершенно иначе, чем я,
где-то совсем не во мне,
и мне не дано знать даже то,
отводит ли он взгляд,
когда ему на глаза попадается кто-то, оказавшийся в беде.
От своих кончиков пальцев
я теперь отказываюсь
по практическим соображениям:
ни по чему другому
человека нельзя опознать так же легко и дешево.
Это совсем не сложно,
берем нож в руку и режем,
потом они зарубцуются
и станут неопознаваемыми.
Это индивидуальное «я» больше не прорастет в человека обратно,
его можно продать один раз,
а потом все, оно ушло.
Потом ты чистый
и новый,
и ничто из того,
что раньше происходило,
уже не будет иметь никакого значения.
Ты никто,
и как таковой волен
отдохнуть.
Женщина, у которой нет сердца, ложится отдыхать.
Поднимает голову.
И если я когда-то в жизни
смогла кого-то спасти
куском своего тела,
пусть знаком благодарности мне станет тот,
там где-нибудь,
кто может быть когда-нибудь придет.
Женщина, у которой нет сердца, покоряется обстоятельствам.
Входят Лоуна и Мужчина, несущий сердце.
Мужчина, несущий сердце, передает сердце Лоуне.
ЛОУНА (Женщине, не имеющей сердца). Слушайте.
ЖЕНЩИНА, У КОТОРОЙ НЕТ СЕРДЦА. Кто вы?
ЛОУНА. Это, случайно, не ваше?
ЖЕНЩИНА, У КОТОРОЙ НЕТ СЕРДЦА (рассматривает сердце). Трудно сказать.
ЛОУНА. Попробуем?
ЖЕНЩИНА, У КОТОРОЙ НЕТ СЕРДЦА. Пожалуйста.
Лоуна вкладывает сердце в грудь женщины. Сердце начинает биться.
ЛОУНА. Ну? Какое впечатление?
ЖЕНЩИНА. Странно.
ЛОУНА. Как так?
ЖЕНЩИНА. Послушайте.
Лоуна наклоняется послушать.
Сердце делает паузу.
Сердце продолжает биться.
ЖЕНЩИНА. Удивительно, правда?
ЛОУНА. Да. Я никогда раньше не слышала, чтобы сердце билось задом наперед.
Картина третья
Слово молодой женщины
Слово 1: Какое у меня будет заявление?
Вчера я сидела у окна и видела, как ватага детишек бегала за мячом. Они разбились на две команды и тщательно распределили роли – кто защитник, кто нападающий, центрфорвард, вратарь, либеро. Из них, в сущности, только вратарь должен оставаться на своей площадке и выполнять свои задачи, а все защитники легко могут оставить свое место на поле.
Если бы я была вратарем, мне было бы наплевать на мяч. Я бы пинала других игроков.
Сегодня я смотрю на карту Хельсинки и размышляю, как бы я поступила, если бы хотела взорвать бомбу в центре Хельсинки. Когда один парень еще в моем детстве взорвал бомбу в одном торговом центре, высказывались мнения, мол, а может, он просто шутки ради пошел прогуляться в торговый центр с бомбой, привязанной к животу, то есть не произошло ли все случайно. Этого я хочу избежать.
Если бы я взорвала бомбу, это бы произошло не случайно.
Это бы произошло в школе.
Нет. Слишком легко, слишком напрашивается параллель с этими мерзкими инцидентами со школьной стрельбой. Я хочу привлечь внимание не к себе, а к делу. Конечно, было бы огромным плюсом, если бы удалось таким образом разделаться с Миксу и Йессикой. Но мне нужно думать о том, что лучше всего для дела, а не для меня самой. Что придало бы делу максимально широкий резонанс?
Аэропорт. Да. Введение налога на авиакеросин, ускользание реальной власти от демократически избранных органов в руки летающих по всему миру преступников в белых воротничках. Дурацкие жесткие меры безопасности, которые тем самым можно будет поставить под вопрос.
Да. Хорошо. Достаточно ново. Достаточно уникально. Достаточно международно.
Идеально.
Я взорвала бы бомбу в аэропорту Хельсинки-Вантаа.
Я сидела бы в кафе аэропорта и с жалостью смотрела на людей, которые сидят там, как на автобусной остановке. Не зная, что их ждет, они бы там сидели.
Нет. Я бы не смотрела на них с жалостью.
Я бы просто смотрела на них.
Моя мать была бы там, но я бы об этом не знала. А может, и Йессика с этими своими мерзкими нью-йоркскими серьгами, но и об этом я бы тоже не знала.
Со мной бы были товарищи. У меня бы были товарищи-единомышленники, которые бы слушали и ценили меня. Эти товарищи будут ценить меня за потрясающие суждения, хотя кому-то из них я и буду казаться чуточку излишне радикальной. Среди них, возможно, окажется один, который будет меня особенно ценить, хотя, может быть, от застенчивости так и не скажет об этом. До самых моих последних минут, а тогда, во всяком случае, будет уже слишком поздно.
Ох. Похоже, что я и сама погибну от своего бомбового удара.
Это еще надо будет обдумать. Ведь может быть, что попадание в тюрьму и муссирование в прессе в перспективе больше послужило бы пользе дела.
Теперь только надо подумать, какого дела.
В мире так много существенного. Какое у меня будет заявление?
Мой отец Ригоберто Моралес.
Мой брат Мейнор Моралес.
Мой брат Отто Рауль Моралес.
Мой брат Армандо Роберто Моралес.
Мой дядя Моисс Моралес.
Мой дядя Соломон Моралес.
Моя тетя Сиприана Рамирес де Моралес.
Мой двоюродный брат Дамарис Марлени Моралес.
Моя двоюродная сестра Мария Виктория Моралес.
Я читаю это стихотворение этой писательницы которая до сегодняшнего дня для меня была безымянной это стихотворение в котором она рассказывает кто из ее родственников пропал без вести.
(Автор гватемальская журналистка которая живет теперь в изгнании в Мексике на инвалидной коляске потому что полицейский избил ее до полусмерти.)
Я прочитываю стихотворение и перебираю в уме своих родственников дядю Микко тетю Леэну двоюродного брата Матти двоюродную сестру Туули двоюродного брата Николаса мать сестру брата отца и не вижу никакой разницы между ними и родственниками до сих пор безымянной для меня писательницы.
За исключением может быть написания имен.
Я пытаюсь подумать а что если есть какая-то разница но не нахожу таковой.
То что у меня нет близкой генетической связи с родственниками этой безымянной писательницы явно лишь второстепенный аргумент и при ближайшем рассмотрении оказывается несостоятельным.
Потому что строго говоря и мы с моим дядей Микко состоим друг с другом не в генетическом родстве а лишь через брак тети Леэны.
А чей-то брак или его отсутствие по-моему нельзя считать основанием для непризнания родства.
Как и местожительство не годится здесь в качестве обоснования и гражданство потому что и они разные у тех кто обычно считается моими родственниками.
Генетика или местожительство или гражданство или положение или душевный склад это явно лишь уродливые пятна в поле зрения которые мешают видеть, как все обстоит на самом деле.
На самом деле, все обстоит так что родственники этой пару минут назад переставшей быть для меня безымянной писательницы являются моими родственниками и наоборот.
Эта цепь умозаключений неизбежно приводит меня к выводу что в той или иной части света каждый пропадающий без вести или безосновательно заключаемый под стражу или до смерти забиваемый камнями или что там еще бывает который является чьим-то, чьим угодно, родным или двоюродным братом или сестрой или матерью по сути дела мой родной или двоюродный брат или сестра или мать.
Никакой разницы нет и не будет.
Этот факт выясняется для меня однажды светлым осенним утром в хельсинкском трамвае совершенно без зубодробительных пропагандистских песен и давления масс чисто логически.
