— Тебе же письмо, — задыхаюсь я, — у меня в кармане. Мне журнал, а тебе письмо…
— Потом, потом, — задыхается мама и машет на письмо рукой. — Ой, я туфлю потеряла и не заметила, ищи, Бобка, мою туфлю.
Я бегу вниз по лестнице и между ярких дрожащих бликов разного цвета нахожу мамину ночную туфлю с помпоном. Во дворе бухают дверцы машины, я выглядываю в окно и вижу, как из такси во дворе из передней дверцы вылезает тетя Марина, потом задние дверцы одновременно открываются и из них вылезают оба товарища Чистовича. Шофер-водитель быстро бежит к багажнику, багажник открывается, и из него начинают появляться чемоданы и мой рюкзак военно-спортивного типа, и торты, и телевизоры, и даже медовая коврижка, которую так любит мой папа старший лейтенант Иванов.
— Мама! — кричу я. — Мама! — и мчусь наверх. — Товарищи Чистовичи приехали. То есть они не приехали, они вернулись. Куда же ты смотришь? Посмотри скорей в окно.
— Дорогая моя мама!.. — читает мне мама в ответ.
И я сразу понимаю, что она читает.
— … Я еду и еду, и сколько только еще буду ехать. И все на юг, на юг. Ехать очень весело. Я без тебя не скучаю, и ты не скучай. А лучше пей чай. Твой сын Бобка Иванов.
Некоторое время мы с удивлением смотрим друг на друга.
— Очень, очень глупое письмо, — медленно говорит мама.
— Наоборот, очень умное, — мне не по себе, и поэтому я грублю.
— Очень, очень глупое, жестокое письмо… — губы у мамы начинают дрожать, голос у мамы срывается и пищит, — написанное очень глупым и жестоким мальчиком. — Мама забирает у меня туфлю и с туфлей в руке идет вверх по лестнице.
— Я хотела отпроситься в институте и сама отвезти тебя к папе, — говорит она не оборачиваясь, — а теперь не буду, и это мое слово крепче железа. Как ты, так и я. Так что пей чай сам.
Из нашего большого зеркала на меня неподвижно смотрит коротко стриженный мальчик в белой ночной сорочке с замазанным зеленкой ухом. Мальчик с замазанным ухом — это я. Босиком на полу холодно. Я подбегаю к дверям и отворяю их. На кухне звенит посуда. Там ужинают, и на стене и потолке коридора возникают ломаные тени. Вот мамина тень прошла. Наверное, мама принесла заварной чайник. А вот тень товарища Чистовича. Она короткая и широкая. И машет руками. А может быть, все наоборот. Кто их разберет, тени через стекло. Двери на кухне отворяются. Это тетя Клава несет мне жареный пирожок, из тех, что нам делали на дорогу.
— Вся голова разбита, вся голова разбита, — ворчит тетя Клава.
— Здоровенная была рана, но заросла, — я залезаю под одеяло, — и зря вы мне не верите. Честное слово. Вот здесь была, видите, такая ложбинка. Просто на детях все быстро заживает.
— Ну и врун же ты, Бобка, — говорит тетя Клава, и я на нее не обижаюсь. — И задал же ты всем жару. До сих пор руки трясутся, — тетя Клава вытягивает вперед руку с пирожком и садится ко мне на кровать.
— Знаешь, не было у меня детей, и не надо!
Мы немного молчим.
— На три дня жарила вам пирожков, а слопали в один вечер.
— Давайте споем, тетя Клава, — предлагаю я.
— Опять про пожар?
— Нет. Можно какую-нибудь другую.
— Ну давай, только тихонечко.
В доме напротив горят окна, и небо над ними черное. Где-то высоко над ними в этом черном небе летит самолет. В этом самолете — летчик. Может быть, этот летчик думает сейчас про нас. А я про него.
В чистом небе месяц ясный
Легкой лодочкой плывет, —
тихо поет тетя Клава, а я ей подпеваю:
Это что такое с сердцем,
То забьется, то замрет.
Мне снится сон. Мне снится, будто мы с мамой плывем по реке Мойке на корабле ЛВПуть с большой трубой. Мама стоит у руля, я сижу на корме, болтаю ногами и ем ягоды.
— Мама, — говорю я, потрясенный вдруг внезапной догадкой. — А ведь я знаю, кто ты на самом деле.
— Верно, — улыбается мама, — какой же ты догадливый, Бобка.
— Мама, — от волнения у меня перехватывает горло, — но ведь если ты Василиса Прекрасная, значит, я Иван-царевич?
— Да, — тихо кивает мне мама и прикладывает палец к губам, — но об этом никому не надо говорить, потому что это будет нескромно.
Я жую спелые ягоды и улыбаюсь от счастья, потому что я Иван-царевич.
Наш пароход ЛВПуть тихо отрывается от журчащей воды и летит сначала над мостом, а потом над городом. И прохожие прощально машут ему руками. Светлые капли воды срываются с него и превращаются в снежинки. И теперь я понимаю, что снег, который идет сейчас, может, на всей земле, кроме самого юга, идет не из туч, а из нашего с мамой парохода. Пароход начинает гудеть, но это, наверное, гудит уже не пароход, а наш тепловоз.
Я просыпаюсь и некоторое время не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Все в купе спят, и мама, и товарищи Чистовичи на верхних полках. И ничего про меня не знают. Я же знаю, откуда берется снег, а главное, что я — Иван-царевич. Но об этом нескромно говорить.
Колеса по-прежнему скребутся под полом, будто просятся к нам в купе. Вагон поскрипывает и покачивается. Я хочу встать для того, чтобы отдернуть шторы и посмотреть в окно на идущий снег. Я ведь знаю, что он должен идти. Но в это время что-то звенит и падает. Это падает со стола подстаканник, который почему-то привязан бинтиком к моей ноге. Мама сразу садится на своем диване напротив и испуганно смотрит на меня.
— Тебе что? Тебе надо? — спрашивает мама.
— Нет. А почему у меня бинтик на ноге?
— Поезд идет очень быстро. Мало ли что… — смущается мама, — давай спать, Бобка!
Я перелезаю к ней, некоторое время мы оба лежим и слушаем колеса, которые скребутся под полом. Я напрягаю все свои мускулы, потому что мне кажется, что если их еще чуть-чуть напрячь, то я взлечу.
— Е-е-ду-у-у-у! — кричит впереди нашего состава тепловоз. — Ви-и-и-жу-у-у!..
— Мама, — тихо говорю я, — отдерни, пожалуйста, штору. Вдруг мы подъезжаем.
— Мне тоже кажется, — соглашается мама, — ведь проводник уже старенький, и он мог забыть, сколько времени ехать до Кавказских гор.
Она подходит к окну и отдергивает штору. И сразу же что-то тугое бьет меня в грудь и рот. Так, что я не могу вздохнуть, я поднимаюсь и сажусь на своем диване. Потому что за нашим окном плещется прекрасное и огромное Черное море. Я не могу сказать, почему оно прекрасное, но оно прекраснее всего, что я когда-нибудь видел. А на самом берегу Черного моря сидят огромные пестрые собаки и лают.
— Но это же море, мама? — спрашиваю я. — А где же Кавказские горы?
— А теперь смотри, смотри, Бобка, — смеется мама, — сейчас будут возникать Кавказские горы… «Вон на Севере в тумане что-то видно, брат». — Мама хватает подстаканник с бинтиком и вдруг бьет им в оконное стекло. Стекло медленно опадает, теплый ветер врывается в наше купе, и я вижу, как в тумане возникают Далекие Кавказские горы, которые еще прекраснее, чем Черное море. И среди этих Далеких Кавказских гор все ближе и ближе к нам мчится одинокий всадник в бурке и на вороном коне. И я понимаю, что это мой папа.
Бобка Иванов шести лет спит на нижней полке скорого поезда. Нога у Бобки привязана к подстаканнику, и лицо у него во сне сурово. Поезд идет ледяной степью. Светает. Где-то далеко, на самом краю степи, поднимаются и тают в воздухе Далекие Кавказские горы…
И возникает надпись — КОНЕЦ.
Если свидеться нам не придется,
Значит, наша такая судьба,
Пусть навеки с тобой остается
Неподвижная личность моя.
(Надпись на фронтовых фотокарточках)
Из диафрагмы — лицо мальчика.
Его глаза смотрят на нас, в наши глаза.
За легким туманом, за ржавыми сопками прилепились к заливу дома, а к домам корабли. На кораблях гоняют пластинки, брешет в поселке собака, звенит пила.
Женский голос зовет кого-то.
Голос мальчика: «Этих звуков больше нет, никогда не будет. Они улетели в атмосферу, пронеслись дождем, осели в сопках сырыми туманами. Может быть, на всем белом свете их могу услышать один я, мальчик сорок четвертого года».
Трещат на ветру простыни.
За ними дом с высоким крыльцом, дальше за домом — сопка с пятнами снега.
Голос мальчика: «Сейчас распахнется дверь. За дверью темно, но я знаю: за ней две корабельные швабры и ведро из консервной банки. По скрипучей лестнице ко мне выбежит аэродромный пес Долдон, а за ним один за другим, один за другим выйдут люди с чемоданчиками в узкоплечих флотских кителях, регланах и молескиновых куртках, а за ними выйдет мой отец, тоже с чемоданчиком, строго поищет меня глазами. Сейчас я подойду, возьму его за руку, и мы пойдем по улице в новую флотскую баню. Сегодня в бане мы будем сами штопать носки».
Все действительно происходит так, как говорит мальчик.
— Эй, морячило, поддай пару, — просит с полки чей-то голос. — Эй, командир, плесни!
