— Ну что, когда отвезём?
— Пожалуй, в среду с утра.
— Да… А что, хорошо…
— Там дисциплина…
Тогда я ещё не знала, что в Суворовское училище девчонок не берут, и страшно боялась, что они меня и правда отправят туда. И сидела тихо как мышь, просто пикнуть лишний раз боялась.
Другая шутка была про близкую свадьбу.
Этот Коля сказал, что, когда я чуть-чуть подрасту, он тут же на мне женится и целыми днями будет заниматься со мной математикой и кормить одним сплошным молочным супом.
Ничего себе будущее!
А они опять же спокойно так обсуждали:
— Ну что, Алла Васильевна возвращается, и я сразу сватаюсь, да? Ты-то за меня тоже словечко замолвишь, правда?
— Конечно, о чём разговор, я думаю, она возражать не будет. Ты парень толковый, серьёзный, из хорошей семьи.
— Да… Девчонка хоть молочный суп есть приучится, математику любить…
Больше всего я боялась, что Коля, который то и дело забирал меня с продлёнки вместо брата, скажет моим одноклассникам, что собирается на мне жениться, и меня задразнят.
Но про Суворовское училище они говорили чаще, готовили меня к отправке на военную службу и даже научили старинной солдатской песне со странными, бессмысленными словами:
— Тело вскрыли и зашили! Кровь из тела утекла! Белой крови в тело влили! Эх, такие, брат, дела…
И дальше тоже какая-то кровожадная, полунеприличная белиберда, куплетов пятнадцать или двадцать пять.
Ужас настоящий…
Эту песню полагалось даже не петь, а кричать, как Винни-Пух свои кричалки, как можно более низким, хриплым, «солдатским» голосом.
И вот однажды, когда мама уже несколько дней как приехала, привезла подарки и я тут же забыла про Суворовское училище и успокоилась, мы с ней отправились в гости к её подруге, у которой были дочки-близнецы.
Там было навалом девчонок в платьицах и с бантиками. Сначала все ели торт, потом была лотерея, а потом начался концерт. И все девчонки тонкими голосами пели «Ромашки спрятались, поникли лютики», или «Санта-Лючия», или «Опустела без тебя земля». Моя мама тоже уговаривала меня спеть. Петь я уже тогда совершенно не умела и, конечно, отказывалась. Моя мама стала как-то расстраиваться, что я не пою. Как-то она стала дуться. Какое-то такое стало у неё подозрительно задумчивое лицо. И, чтобы не огорчать милую мамочку, я тоже вышла на середину комнаты и что было сил, стараясь погромче, запела, «закричала» эту песню.
Я успела «исполнить» только первый куплет и начала было объяснять онемевшим зрителям, что этой песне меня научил мой брат и его друг Коля.
Уж не знаю, что за это брату с Колей было, но с тех пор мама меня на них не оставляла. И они спокойно вели свою весёлую студенческую жизнь с друзьями, пивом или чаем и разговорами.
Так вот, дружок! Если тебя просят посидеть с младшими братьями и сёстрами или помочь, а ты не хочешь — обязательно посиди или помоги. Но посиди и помоги так, чтобы больше уже не просили.
Когда я была маленькая, моя мама каждый день с утра до вечера ходила на работу. Своих родных бабушек у меня не было, они умерли давным-давно, ещё до моего рождения.
На брата моя мама с некоторых пор меня не оставляла.
(Смотри рассказ «Мужское воспитание».)
И вместо родных бабушек меня воспитывали всякие чужие старушки.
Некоторые были вполне симпатичные, а некоторые — просто ужас. Например, Энгельсина Зиновьевна. Сразу понятно, что от человека с таким именем ничего хорошего не жди. И с виду она была тоже не самая симпатичная, огромная, усатая, с носом, похожим на колбасу. Чем-то она была похожа на кенгуру. Но кенгуру всё-таки довольно милые, а Энгельсина — не очень. Какое-то противное кенгуру.
Когда мне становилось совсем грустно, я представляла себе Энгельсину на лыжах или на велосипеде, и тут же мне становилось смешно.
Я и до сих пор иногда так делаю.
Она всё время заставляла меня делать уроки. А потом проверяла. И, если находила хоть одну помарку, заставляла переписывать. Всё время наводила везде порядок, и от этого порядка никогда ничего нигде нельзя было найти. Всё куда-то девалось, то, что раньше удобно лежало на глазах и под рукой.
Ещё она делала моей маме замечания:
— Как вы можете так жить, Аллочка? Вот я во многих культурных домах бываю, так у людей всё по полочкам разложено, а у вас в этом ящике просто милиционер с лошадью потеряется…
И я видела, что маме это очень неприятно.
А ящик-то — с молотками и гвоздями, мы туда по сто лет не заглядываем, ну зачем нам с мамой гвозди и молотки?
Тайком Энгельсина душилась мамиными духами. А мама думала, что это мы с девчонками тратим её дорогостоящие французские духи… Обидно и несправедливо!
К тому же Энгельсина всё время рассказывала мне про какую-то неведомую девочку, которая была отличницей, умницей, красавицей, хорошо ела всё, что ни дадут, слушалась старших, и все её обожали. Кончались эти истории всегда одинаково:
— Когда её хоронили, вся Одесса плакала…
Каждый раз выходило по-разному — то эту хорошую девочку переезжал трамвай, то она случайно глотала иголку, то заболевала непонятной болезнью…
На этом месте Энгельсина тоже начинала плакать, как вся Одесса, и от этого на душе у меня становилось тяжело и противно.
В общем, эта тётя здорово отравляла мою жизнь.
Однажды я совсем разозлилась и подумала: «Надоела до чего, Энгельсинище свиноподобное, забирай свой колбасный нос и уходи отсюда, чтобы ноги твоей слоновой не было в нашем доме…»
И она тут же сказала:
— Не груби мне!
Я испугалась, что она, наверное, колдунья и читает мысли.
Теперь-то я понимаю, что она просто привыкла мучить детей и прекрасно догадывалась, что они про неё тайком думают.
Надо что-то такое придумать, что-то сделать, чтобы она к нам больше не приходила… Но что? Надо, чтобы каждый раз, когда она к нам приходит, у неё случалась какая-нибудь неприятность.
Сначала я хотела спрятать что-нибудь из её вещей. Например, зонтик. «Где мой зонтик?» — примется искать Энгельсина. «Что это за ужасная некультурная квартира, где всё пропадает! Больше не приду!» — рассердится она. Но потом я сообразила, что мама даст ей другой зонтик или что она просто останется у нас жить, пока не пройдут дожди.
Тогда я решила, что надо каждый день делать какую-нибудь маленькую гадость — срезать пуговицу с её пальто, прятать перчатку. Подложить ей в ботинок что-нибудь мокрое и противное. А в карман подсыпать что-нибудь неприличное. Или даже наоборот: мокрое — в карман, а неприличное — в ботинок…
Можно, конечно, наврать маме что-нибудь про Энгельсину. Например, что она подговаривает меня взорвать Мавзолей или выйти из пионеров.
Нет, наврать, что Энгельсина подговаривает меня против правительства — не годится… Мама не поверит. Ведь Энгельсина, наоборот, обожает всё наше, советско-союзное, громко слушает по радио песни про партию и подпевает, а если я плохо ем, рассказывает мне про каких-то голодных африканских детей…
А как-то раз строго выговаривала маме за то, что у меня есть заграничная джинсовая юбка…
И вообще, не надо, чтобы мама Энгельсину увольняла. Надо, чтобы Энгельсина сама от меня отказалась.
Но как?!
Давным-давно, ещё в детском саду, у меня были друзья, двойняшки Паша и Егор. Потом их мама, тётя Рая, увезла их в Америку навсегда-навсегда. Оттуда они присылали мне красивые открытки и с каждым разом всё хуже и хуже писали русскими буквами.
Я решила написать двойняшкам настоящее длинное письмо. Почему-то мне казалось, что Энгельсине это очень не понравится.
— Здравствуйте, тётя Рая, Паша и Егор! — громко говорила я, выводя крупные буквы на клетчатом листке из тетрадки по математике. — Как вы поживаете? Мы живём хорошо. Только у нас совсем нет жвачки и джинсов. Пришлите, пожалуйста, побольше. А если не можете прислать, то мы сами к вам приедем и купим. Очень хочется посмотреть, как там, в Америке…
Сначала Энгельсина просто поджала губы. Потом стала стыдить меня, что я попрошайничаю жвачку и джинсы, пишу письма предателям родины, в ужасную страну, полную капиталистов и врагов. Потом принялась потирать руки и говорить, что вот сейчас придёт моя мама и тут уж я узнаю, почём фунт лиха.
— Полюбуйтесь-ка, Аллочка, что она тут творит! — едва мама вошла в квартиру, подплыла к ней Энгельсина. — Это ж надо!
Она сложила руки на животе и стала ждать, что мама сейчас разорвёт меня на куски.
Мама взглянула на письмо и сказала:
— Напиши ещё, чтобы передали привет дяде Игорю и Наташе, а то они что-то давно не пишут, я даже волнуюсь… И Соне с Полей и Ниночкой. Да, и Абраму Семёновичу с Марьей Петровной, как они там, интересно?..
Энгельсина быстро и глубоко вздохнула. Или это она просто громко ахнула?
