Телегин (продолжает с наигранным безразличием перебирать струны). Пройтись… Только чтобы опять эти за нами не увязались, как утром…
Соня. А ты дольше сиди, раздумывай… (тихонько) Бэнг-бэнг-бэнг…
Телегин (поет). «А не пойтиться ли пройтиться, туда где мельница вертится, там где фонтанчик шпинделяет и лепестричество блестит…»
Соня и Телегин уходят.
Войницкий. Хоть у этих все в порядке.
Мария Борисовна (отрываясь от книги). У кого?
Войницкий. Я говорю, слава Богу, что хоть у Сони все в порядке.
Мария Борисовна. Ты имеешь в виду ее дружбу с Илюшей?
Войницкий. Если тебе угодно называть это дружбой.
Мария Борисовна. А как тебе угодно это называть?
Войницкий. Да, в самом деле, как? Я — не знаю. Меня вообще эта местная манера… э-э-э… смущает. Вдруг обнаруживаешь, что вчерашние дети живут у тебя под боком как муж с женой, спят в одной постели, и все это происходит как-то незаметно, тихой сапой, как само собой разумеющееся. Черт его знает… Есть в этом что-то приземленное; бытовуха какая-то. Хотя, с другой стороны, если вспомнить пуританские порядки нашей молодости… — что в них было хорошего? Все эти безысходные обжимания на садовых скамейках, акробатический секс на батареях парового отопления, вечные поиски свободной хаты…
Мария Борисовна. Не знаю, Веня. Так здесь принято, вот и все. Что ты можешь с этим поделать? В чужой монастырь со своим уставом…
Войницкий. Да. Именно так. Чужой он, монастырь. Чужой. Прежний был мерзкий, а этот — чужой. Что лучше?
Мария Борисовна. Веня, послушай меня, дорогой, я давно тебе собиралась сказать. Ты меня очень беспокоишь в последнее время.
Войницкий. Ах, мама, избавь меня, пожалуйста…
Мария Борисовна. Нет, ты мне скажи — что с тобою происходит? Взвинченный, раздраженный, третируешь Александра… Что случилось?
Войницкий. Что случилось… Мне и самому хотелось бы знать. Посмотри на меня, мама. Мне сорок семь лет. И кто я? Чего достиг в этой жизни? Ни семьи, ни детей, ни работы. Впрочем, извините, работа имеется. Я доблестно проверяю сумки на входе в универмаг! Конечно, у меня есть все основания быть довольным жизнью…
Мария Борисовна. Но Веня, кто ж тебе мешает все это изменить? Ты ведь закончил институт, у тебя специальность.
Войницкий. Институт! Специальность! Курам насмех! Разве ты не слышала, как тут Мишка давеча распространялся насчет «свободного времени», пьянок в колхозе и медсестры в каптерке? Разве только он тогда так жил и работал? Все так жили, и я в том числе. Да и потом, если ты помнишь, я из КБ своего ушел еще в 81-ом. Тогда было модно работать оператором газовой котельной, читать самиздат и стоять в оппозиции тоталитарному режиму. В этом, дорогая мамочка, и выражается моя нынешняя сугубая специализация. Ну? И что прикажешь с этим делать здесь, в Земле Обетованной? Кочегары здесь ни к чему; да если бы и были к чему — какой тут статус у кочегара? В России восьмидесятых, бывало, как услышат, что ты в котельной работаешь… О! Сразу такое уважение! Мужики кивают эдак со значением, девочки смотрят восторженно… ну как же — престиж! Кочегар! Аристократ духа!
А насчет оппозиции режиму — где-где, а в Израиле этим никого не удивишь. Тут каждый находится в оппозиции, даже члены кабинета министров. Пять миллионов оппозиционеров, включая младенцев! Во страна! Самиздат? Кончился самиздат; да и читать как-то стало нечего — такое чувство, что все это уже было… скучно, мать. Вот ты, что ты все время читаешь?
Мария Борисовна. Чехова, Венечка. Сейчас — Чехова. Его иногда откроешь, особенно пьесы… — сто лет назад, а будто про нас написано. Но есть и много другого…
Войницкий. Ну разве что Чехова… В общем, куда ни кинь — все клин; некуда мне приложить свой богатый профессиональный опыт. Вот и шмонаю сумки по восемь часов в день. Чему ж тут радоваться?
Мария Борисовна. Нет уж, Веня. Как хочешь, но я не могу это принять. Если бы я тебя не знала, не помнила, каким ты был в советские годы, каких-нибудь пятнадцать лет назад… Всегда масса друзей, споры на кухне ночами напролет, напряженная духовная жизнь, какое-то высокое внутренней горение. Казалось — дай вам еще чуть-чуть свободы, еще чуть-чуть силы — вы горы свернете, мир переделаете. Неужели все это исчезло без следа? Не верю. Ты не представляешь, какие надежды я возлагала на приезда Александра. Я была просто убеждена — стоит ему приехать, и все пойдет по-другому; вы снова соберетесь своей прежней компанией и придумаете что-нибудь по-настоящему значительное, как тогда…
Войницкий (с усмешкой). Компанией… как тогда… Они же все как я — кочегары да сторожа. Бригада операторов газовой котельной. Кому мы тут на хрен сдались? Так что ничего «значительного как тогда» нам, увы, не изобрести…
Пауза.
Да и знаешь, в последнее время я все больше и больше сомневаюсь — а было ли когда-либо что-то значительное? Даже там, в России, пятнадцать лет назад? Не было ли все это фальшивкой, хламом, пустопорожней суетой вокруг дивана? Ты вот удивляешься — чего это я на Сашку так взъелся? (машет рукой) Да может он-то меня и лишил моей последней надежды… Пока жил давними иллюзиями — еще куда ни шло; а как ряшку его трехгрошовую воочию увидал после восьмилетней разлуки… тьфу, пакость!
Выходит Леночка в бикини, с одеялом через плечо.
Леночка. К вам можно? Хочу вечернее солнышко поймать.
Расстилает одеяло на скамейке и ложится.
Надо же — конец ноября! (смеется) В Мюнхене — дождь со снегом, а я с таким загаром! Видели бы они, дураки…
Марина выглядывает из дома.
Марина. Машенька, а что мы к обеду будем сооружать? Я там курицу размораживаю.
Мария Борисовна. Можно и курицу. Хотя, знаешь, подожди… (встает) Давай посмотрим, может чего другое придумаем, а то все курица и курица…
Уходит вместе с Мариной.
Леночка. Хорошо бы и в самом деле чего другое. С этой еврейской диетой я тут скоро кудахтать начну. (кудахчет) А, Вениамин Михайлович? Странно, как это вы в Израиловке с такой любовью к курям еще яйца нести не научились?
Войницкий. Действительно. Мы тут все больше высиживаем. Я вот уже десять лет как на яйцах сижу.
Леночка (игриво смеется). Ну и что, что-нибудь высидели?
Войницкий. Навряд ли. (встает) Ладно. Пойду. Надо бы лимон окучить.
Леночка. Ну куда же вы? Вы что, меня боитесь?
Войницкий. С чего это мне вас бояться?
Леночка. Ну вот и хорошо. Вот вам крем от загара — намажьте мне спинку, пожалуйста. По-родственному.
Войницкий (неловко). Ну разве что по-родственному.
Садится рядом с Леночкой, начинает размазывать крем по ее спине.
Леночка. Да, да, хорошо… Плечи, плечи помните… Ну что вы как неродной, Вениамин Михайлович, вы душу вкладывайте, душу.
Войницкий (продолжая размазывать). Больше вам ничего вкладывать не надо?
Леночка (смеется). А вы проказник! Нет, ничего другого вкладывать не надо. Пока. Подождите, мешает (расстегивает бюстгальтер). Мажьте, мажьте. Попку не забывайте.
Войницкий. Попку. Не забываю. Ну, может, хватит?
Леночка. Ну ладно, спинку хватит. (переворачивается на спину) А теперь — животик и грудку…
Войницкий (вскакивает). Черт-те что… Знаете… Грудка, попка… Мрак какой-то.
Уходит.
Леночка (озадаченно). Что такое? Ну что такое? (вздыхает и застегивает бюстгальтер) Дикие люди. Край перепуганных идиотов. Дыра поганая. Никакой цивилизации. У-у-у… скучища проклятая!
Переворачивается на живот и лежит на скамейке, болтая ногами в воздухе.
З а н а в е с
Действие второе
Гостиная в том же доме. Ночь. Время от времени проезжает патрульная машина, и тогда в окне видны отблески ее желтой мигалки.
Серебряков (сидит в кресле перед открытым окном и дремлет) и Леночка (сидит подле него и смотрит телевизор).
Серебряков (очнувшись). Кто здесь? Соня, ты?
Леночка. Да я это, я. Спи уже, надоел.
Серебряков. Боль нестерпимая. Дай мне болеутоляющего.
Леночка. При чем тут болеутоляющее? Поставь свечку — все пройдет.
