Леночка. При чем тут болеутоляющее? Поставь свечку — все пройдет.
Серебряков. Сколько раз тебе говорить — свечи при ревматизме не помогают.
Леночка (в тон). Сколько раз тебе говорить — у тебя никакой не ревматизм, а самый что ни на есть геморрой. Так что ставь свечку и перестань ныть, как малое дитя. Без тебя тошно.
Серебряков. Какая ты жестокая, Елена! Могла бы хоть притвориться в память прошлых лет, пожалеть… Разве я мало для тебя сделал?
Леночка. А чего это ты для меня такого сделал? Интересно… давайте послушаем… Ну? Не слышу? Молчишь… то-то же, знай свое место!
Пауза.
Думаешь, если ты тогда меня с улицы подобрал, то это тебе сейчас какие-то права дает? А? Я тебе, между прочим, за эти годы тоже кое-что понадавала. Хотя и запросы у тебя не бог весть какие даже для твоего преклонного возраста. Все равно, на круг пару раз в месяц выходило? Выходило… значит, если подсчитать по средней таксе — скажем, сто баксов за раз… это сколько будет? Ну? Подсчитай, ты же из нас двоих интеллигент.
Серебряков. Леночка, я тебя умоляю. Не надо сейчас. Мне больно. Дай мне какую-нибудь таблетку.
Леночка. Давай-ка я лучше окно закрою. Комары жрут. Где это видано — комары в ноябре… ну и дыра эта твоя проклятая Израиловка!
Серебряков. Не закрывай, душно! Мне дышать нечем…
Леночка. Как же, нечем… жить захочешь — найдешь чем! А и задохнешься — невелика потеря. (закрывает окно)
Серебряков. Позови Соню. Хоть об этом я могу тебя попросить?
Леночка. Погоди. Сейчас досмотрю и позову.
Входит Соня.
Соня. Папа, как ты себя чувствуешь? Приехал Астров. Давай, он тебя посмотрит.
Серебряков. Не хочу. Что он там понимает, ваш Астров? Не может отличить ревматизм от геморроя. Дай мне болеутоляющего и открой окно.
Соня. Послушай, это неудобно в конце концов. Человек приехал среди ночи. Ты же знаешь, он делает это только из дружбы. Медицинской страховки у тебя нет, обратиться больше не к кому. А ты, вместо того, чтобы спасибо сказать… Нехорошо.
Серебряков. Все равно не хочу. Открой окно.
Леночка. Не открывай — комары летят.
Соня (открывая окно). А вы, мадам, шли бы в свою комнату. Я тут с отцом посижу. И лучше бы вы мне не тыкали, сколько раз говорить. Мы с вами в одном борделе не служили.
Леночка. Ишь ты! Не служили! Какие мы благородные! Сашка, уйми своего ублюдка, а то я ей морду намылю.
Серебряков (стонет). Соня! Лена! Перестаньте, ради всего святого…
Пауза.
За что мне такое наказание? Чем я это заслужил? Сижу тут, в дыре какой-то, и даже стакан чаю никто не подаст больному человеку… Все чужие, враждебные, всех я раздражаю, всем мешаю. И это я, я, столько давший этому миру, я, защищавший права людей на свободу в тяжелейших условиях тоталитарного общества! Отчего же люди платят мне такой черной неблагодарностью? Неужели такова судьба любого пророка, положившего жизнь на алтарь человечества?
Мне пожимал руку сам Президент Соединенных Штатов, я выступал в ООН, Премьер-министр Израиля встречал меня в аэропорту! Я должен быть там, где вершатся судьбы этой планеты; мои идеи, моя духовная поддержка нужны людям… Что я делаю здесь, в этой пустыне, среди чужих, враждебных существ?
Соня. Папа, ну что ты говоришь? Ну кто тут тебе чужой… кроме разве что некоторых? Все тебя уважают, жалеют; вот и Астров приехал…
Серебряков. Уважают… жалеют… как же! Стоит мне заговорить, так все нос воротят, как будто я что-то невообразимое несу. Даже бабку твою, эту старую маразматичку, слушают, даже эту старуху рыхлую, подружку ее… а меня — нет, не слушают! Смешно сказать — меня! Да ко мне стояли в очередь брать интервью, понимаешь ли ты это? На приемах в Вашингтоне, в Париже, в Ватикане сотни сильных мира сего смолкали, когда я начинал говорить! Слышишь? Я! Начинал! Говорить! И вот, после всего… здесь, в этой халупе, кучка каких-то жалких ничтожностей осмеливается… Уму непостижимо!
Соня. Папа, уж если на то пошло, — эти жалкие ничтожности тебя сюда на аркане не тащили. Сам приехал. Если уж так тут невыносимо — отчего бы тебе не вернуться в свою Германию?
Серебряков. Вот! Родная дочь из дому гонит! Думал ли я, что получу такое на старости лет?
Леночка. Ха! Думаешь, он сюда из Мюнхена за твоим уважением прикатил? Жрать стало нечего, и все дела. Надоело фрицам кормить твоего папашку…
Серебряков. Лена!
Соня. А ты-то чего вместе с ним приехала? Вот и возвращалась бы к фрицам на панель — там, небось, сытнее.
Серебряков. Соня!
Леночка. Насчет того что сытнее — не знаю, но вот что чище, чем в вашем жидовском клоповнике — это уж точно… (встает) Ну, что вылупились? Недодавили вас… тьфу!
Уходит.
Соня. И как ты в это дерьмо вляпался… после мамы…
Серебряков. Ты не права, Сонечка. Она хорошая, просто немного раздражена. У всех тут нервы натянуты до невозможности. Не суди ее слишком строго.
Снаружи поднимается ветер; порывы его залетают в открытое окно.
Входит Войницкий с фонарем.
Войницкий. Ну все, хамсин сломался. Сейчас гроза будет. Закрывайте окна. И трисы, трисы не забудьте. (Серебрякову) А ты все страдаешь? Причем, как всегда, — за весь род людской? Ты у нас прямо Иисус Христос.
Серебряков. Веня, оставь, пожалуйста, этот тон. Впрочем, бессмысленно просить сострадания у тебя, когда я не получаю его даже от собственной дочери.
Войницкий. Трудновато сострадать тебе, Александр Владимирович. Смотри, у тебя даже приступ геморроя превращается в крестные муки во имя неблагодарного человечества. Только, знаешь, на этой земле искупление за чужой счет никогда не приветствовалось. Тут каждый за свою задницу болеет самостоятельно и совершенно независимо от добровольных спасителей, даже таких авторитетных, как Иисус Христос и Александр Серебряков. Так что мой тебе совет — возьми-ка ты свечку и засунь ее вместе с твоей неизбывной заботой о человечестве прямо в задний проход. Увидишь как полегчает.
Серебряков. Ты пьян? Ну конечно, ты пьян. Отвратительно!
Войницкий. Подумаешь… пьян… Ну, пьян. Ну и что? Что это меняет в относительном расположении свечи, задницы и заботы о человечестве? Кстати, Александр, как ты думаешь: что рассосется быстрее — свеча или забота? Хочешь пари?
Серебряков. Я хочу одного — чтобы ты оставил меня в покое… Я ухожу. Сонечка, помоги мне, девочка. (встает, опираясь на сонино плечо и ковыляет к выходу. У двери останавливается и вздымает вверх свободную руку) Когда нибудь ты вспомнишь о своем поведении и тебе станет стыдно! Но будет поздно! Поздно! (уходит с Соней)
Войницкий (делает книксен им вслед). Мне уже стыдно, герр учитель… Я прямо сгораю от стыда. (поет) «Я весь горю, не пойму отчего; сердце, ну как же мне быть…» (подходит к буфету)
Входят Астров и Телегин. В руках у Телегина гитара. Они наблюдают как Войницкий, все еще не замечая их, наливает себе стопку и выпивает.
Астров. Ты выпил? Без меня? Обидно, Моцарт!
Войницкий (вздрагивает от неожиданности). Вот черт, напугал… (Астров и Телегин смеются, довольные) Га-га-га… нашли чему радоваться. (с улицы доносится сильный удар грома. Войницкий опять вздрагивает; это вызывает новый приступ смеха)
Астров. Так тебе и надо. Будешь знать как пить в одиночку! Налей-ка и нам с Илюхой по такому случаю.
Войницкий. Естественно. (наливает) А геморрои ты на сегодня уже вылечил? Или наш гигант мысли снова отказался тебя принять?
Астров (разводит руками). Увы, в доступе к августейшей заднице мне было отказано… Не то чтобы я сильно расстроился. Вот если бы, скажем, речь шла о его соседке по комнате… тогда — другое дело.
Телегин. Да, там определенно есть что лечить.
Войницкий. Пошляки…
Телегин (поет, маршируя к буфету). «Мы пошляки, и дух наш молод…» Лехаим! (выпивает)
Астров. Ты все же намекни своему другу и учителю, что как-то это невежливо. Меня, между прочим, по дороге к вам камешками закидали. Хотя и не впервой, но все равно неприятно.
Войницкий. Где?
Астров. За Дир Балутом.
Телегин. Теплое местечко… Ну?
Астров. Да не страшно — три вмятины на крыле и на капоте.
