Астров. Да не страшно — три вмятины на крыле и на капоте.
Войницкий. Тебе пушку-то твою не отдали?
Астров. Какое там…
Телегин. Пушку?
Войницкий. А ты не слышал эту историю? Как у Мишки пистолет конфисковали? Мишка, расскажи.
Астров. Да ну…
Войницкий. Ехали мы с ним вместе года два тому назад через Бейтилу. Место, известное своим традиционным арабским гостеприимством. Ну, едем мы, едем, все нормально… вдруг — бам — камушек; потом другой, третий. Мишка нажимает на газ, но не тут-то было. Я уж не знаю, чего у них там было — не то праздник какой, не то похороны…
Астров. Да какие похороны — просто детишки из школы выходили…
Войницкий. Ладно, пускай детишки… а тут мы — два дурака на раздолбанной Субаре. В общем, загородили нам дорогу, мечут чем ни попадя — не выехать. Ну, делать нечего — Мишка достает свой шпалер, приоткрывает дверь и пуляет в воздух одну и только одну пулю. Среди детишек наблюдается некоторое замешательство, которым мы, понятное дело, спешим воспользоваться.
Телегин. Как воспользоваться?
Астров (смеется). Как… как… по газам и — деру на полной скорости! Прямо как в кино, ей-богу… Чуть осла не задавили.
Войницкий. Отъезжаем мы, значит, километра на три и тут наш уважаемый Михаил Львович проявляет первые признаки помешательства. Надо, говорит, поехать на блок-пост и доложить о случившемся.
Телегин. Это еще зачем?
Астров. Дурак… зачем… (обходит всех с бутылкой)
Войницкий. Вот-вот… это сейчас он такой умный. А тогда пел мне что-то про гражданский долг, про правила, про стрельбу в населенном месте и так далее и тому подобное. Короче, наутро поехал Мишаня сдаваться. А там его уже ждут. А-а-а, — говорит ему офицер, — так это вы устроили вчера погром в беззащитной арабской деревне? Какой такой погром? Один выстрел, да и тот — в воздух… И тут выясняется, что со вчерашнего вечера не прекращается паломничество жалобщиков на означенный блок-пост. У этого араба Мишка застрелил овцу; этого — ранил в руку; этому выбил все стекла в доме; этому разбил солнечную батарею, не говоря уже об упавшей с балкона стапятидесятилетней бабушке и прочих ужасах. Такое вот, оказывается, мы учинили бесчинство, причем свидетелей тому — вся деревня. И все, заметь, готовы показать под присягой.
Астров. Я тогда впервые увидел, как они врут. Вдохновенно так, нимало даже не заботясь о правдоподобии. Один приволок целую пригоршню старых гильз разного калибра и на полном серьезе уверял, что все это я вчера настрелял. Полный маразм!
Телегин. Экая новость! Это для вас ложь — нечто недостойное; для араба же — военная хитрость. Другая ментальность, господа…
Астров. Да, но, подумай — старый, уважаемый человек стоит напротив тебя и врет как сивый мерин, причем точно знает, что всем вокруг известно, что он врет. Понимаешь? Все вокруг смотрят на него и думают: этот старик — лжец. И он знает, что все так думают, и тем не менее, продолжает врать. И ему не стыдно. Как такое возможно?
Телегин. Угу. Вы как вчера родились, Михаил Львович… Ну а дальше что было?
Астров. Дальше — скучно. Завели дело, следствие, прочие приятные хренации. Пистолетик мой несчастный конфисковали как вещественное доказательство. Третий год уже эта резина тянется. Так что скоро загремлю на нары. Не иначе — пожизненное дадут… Давай-ка, брат Веня, выпьем с горя!
За окном время от времени гремит; Телегин тихонько наигрывает на гитаре; все трое продолжают пить.
Войницкий. С горя… тебе-то чего горевать? Знаешь, Мишка, смотрю я на тебя и завидую. Белой завистью. Как это мама недавно сказала насчет радости жизни, которой у меня нет, а у тебя — навалом? Так оно и есть. Живешь ты полной жизнью, дышишь полной грудью, дело делаешь… молодец! Твое здоровье! (выпивает)
Астров. Нашел кому завидовать. Кручусь как белка в колесе; недели так и мелькают, оглянуться не успеваешь — одна за другой, одна за другой — жуть. А ведь это не просто недели, Веня. Это жизнь проходит. Куда? Зачем?
Вот ты говоришь: «дело»… Вроде ты прав — не будь этого, жизнь просто превращается в какое-то нелепое дерганье. Только знаешь — и дело ведь не спасает. Иной раз остановишься, посмотришь — а дело ли это? А надо ли оно кому-нибудь? А есть ли в нем действительный смысл? И, знаешь — нету. Нету.
Телегин (насмешливо). Быть или не быть?
Астров. Нету. Ищешь его, смысл этот драгоценный, разгребаешь скрывшую его кучу всякой пакости, глупости, абсурда, шкурничества, мелких личных амбиций… — Нету. И тогда уже становится совсем непонятно — зачем она, вся эта суета?
Телегин. Вот в чем вопрос!
Войницкий. Видишь ли, Мишаня, есть в нас что-то неправильное. В корне. Воспитание, что ли, дурацкое? Вот, взгляни хоть на Илюху. Ему все эти переживания непонятны, как танку — пианино. А, Илья?
Телегин. Конечно. Зачем дурью маяться? По мне так это все — чистая философия, то есть, к жизни отношения не имеет.
Войницкий (Астрову). О! Слышал? Не имеет…
Телегин. Конечно. «Дело»… «шмело»… Чушь все это. Я лично живу чтобы получать удовольствие. А иначе зачем? Что я — фраер?
Войницкий. Ну уж нет. Кто-кто, а уж фраер-то ты конечно — нет. Не в пример доктору Астрову.
Телегин. А чего это вы, Вениамин Михайлович, на меня так смотрите, и нос морщите, как будто я тут воздух испортил? Я что-то не то сказал? Что же плохого в том, чтобы радость в жизни искать? Это что — законом каким запрещено? На вас посмотреть — так вы будто нарочно радоваться не хотите, всякие горести на себя наваливаете, разочарования, депрессии и тому подобное. А кто ж вам велит это делать? Жили бы себе, да радовались. И точка. Как я, к примеру.
Войницкий. Ну и чему же ты, к примеру, радуешься? Ну-ка, открой глаза нам, фраерам ушастым. Чему? Ну?
Телегин (озадаченно). Ну как это? Это ж ясно… женщины, еда вкусная, вино хорошее, с ребятами собраться… мотоцикл… виды природы всякие… да мало ли?
Войницкий. Все?
Телегин. А этого, что — мало? Да на каждый отдельный пункт всей жизни не хватит. Женщин-то вон сколько разных… и еды, и вин… Всего ни за что не перепробуешь, хоть до ста двадцати доживи. Просто не успеешь.
Астров. А, может, он прав, Веня?
Входит Леночка.
Леночка. Привет, мальчики. Что это вы тут расшумелись, людям спать не даете? Э-э… да вы, я смотрю, уже чуть тепленькие… А дамам тут тоже наливают?
Войницкий (галантно). А як же… (качаясь, встает; кланяется; падает, встает снова) О жрица любви! О чудный храм земных наслаждений! Тебя-то нам и не хватало, жизненных радостей вместилище! Чудище! Влагалище!
Леночка (хихикает). И не стыдно так набраться? Доктор! Зачем вы так Вениамина Михайловича споили? Нехорошо…
Войницкий. Леночка, дорогая, помогите нам решить небольшую проблемку… с поисками… э-э-э… смысла жизни. Нам тут Илья-пророк глаза раскрыл. (декламирует) «Разверзлись вещие глазницы как у испуганной орлицы.»
Оказывается, надо радоваться жизни, Леночка! Вот ведь какая штука! Кто бы мог подумать! Давайте радоваться вместе, вы и я. Давайте?
Леночка (хихикает). Какой вы странный сегодня… ну давайте.
Войницкий. Где будем радоваться? Давайте, прямо тут, на тахте. А мои более молодые коллеги проинспектируют — правильно ли я вас радую и, соответственно, радуюсь сам… Годится? (подходит к Леночке и кладет ей руки на плечи)
Леночка (возмущенно отталкивает его). Да что это с вами? Ничего себе шуточки!
Войницкий (отходит от нее, разочарованно). Ну вот — опять двойка… Видишь, Илюша? А ты говоришь — радоваться… женщины…
(Леночке) А вот скажите, ненаглядная, отчего я вам не подошел? Староват? Некрасив?
Леночка (берет стакан из рук Астрова и забирается с ногами в кресло). Да нет. Просто вы меня не возбуждаете.
Войницкий. Отчего же, о демон страсти?
Леночка. Отчего… отчего… не знаю. Не возбуждаете и все! (важно) Я вот недавно один журнал читала — так там был список того, что женщин возбуждает. Хотите я вам принесу? Почитайте, сами все поймете.
Войницкий. Гм… ну а своими словами, радость моя? Из ваших прелестных уст я скорее усвою… Ну?
Леночка (все так же значительно). Женщину, уважаемый Вениамин Михайлович, прежде всего возбуждает общественно-экономический статус клиента.
