идея, наш успех», — ты бы ему позолотила пилюлю.
Ольга Александровна. Я никому не золочу пилюль. Я просто считаю…
Трубников. Оставим этот спор, он утомительно повторяется.
Лена. Вот как! Вы стали спорить? Это новость.
Трубников. О, у нас новостей хоть отбавляй! В особенности с тех пор, как Ольга Александровна стала молодым кандидатом партии…
Ольга Александровна. Не смей говорить об этом в ироническом тоне!
Трубников. Какая уж тут ирония! Я говорю об этом с трепетом. (Лене.) Твоя тетка недавно публично «проработала» меня на партийном собрании.
Лена. И ты, я вижу, сердишься?
Трубников. Нет, я просто считаю, что значительно проще было бы обменяться нам с ней мнениями дома, за утренним чаем.
Лена. Пока что сегодня я пила чай одна, вы оба уже удрали в институт. Честно говоря, могли бы разбудить или подождать. Все-таки я не была дома четыре года.
Трубников. Ничего не поделаешь! Привычка — вторая натура. Двадцать лет каждый день в десять я здесь, за этим столом.
Лена. Не считая трех лет эвакуации.
Трубников. Почему? Только другой город, другая комната и другой стол. Я оставался самим собой. (Телефонный звонок. Снимает трубку.) Да. Здравствуйте, Виктор Борисович! Вы внизу?.. Нет, не раздевайтесь, я сам спущусь. Мы пойдем в лабораторию, это надо через двор. (Кладет трубку.) Приехал Окунев. Я похожу с ним по институту и вернусь. Вы будете здесь?
Ольга Александровна. Если ты недолго. В одиннадцать у меня будут готовы свинки для прививок, тогда я уведу Лену к себе.
Трубников. Ну, если не дождетесь, то до обеда. (Выходит.)
Лена (садясь за письменный стол). Вот здесь он сидит и работает… Все, как раньше: нож для бумаги прямо, закладки слева, карандаши справа… Что это? Очки? Разве он их носит?
Ольга Александровна. Только когда работает.
Лена. Все равно. Бедный папа, он всегда так гордился своими глазами охотника!..
Ольга Александровна. Он удивительно много работал эти годы.
Лена. А ты, как всегда, — только о его работе и ничего о своей, ничего о себе.
Ольга Александровна. А что мне сказать о себе, кроме того, что я двадцать шесть лет рядом с ним!
Лена. Старая песня! Двадцать шесть лет назад ты была четырнадцатилетней девочкой, которая мыла ему пробирки. А теперь ты его заместитель по научной части.
Ольга Александровна. Вот к этому я как раз еще и не привыкла.
Лена. За три года?
Ольга Александровна. Да. Когда ему намекнули, что неудобно одному занимать две должности, он, не колеблясь, оставил за собой директорскую, а заместителем по научной части провел меня, просто для того, чтобы ему не назначили кого-нибудь другого. По существу, я заведую своим отделом — и все. Когда же надо представлять институт в целом, он все берет на себя.
Лена. А ты для него по-прежнему только девочка, которая моет ему пробирки?
Ольга Александровна. Нам с ним уже поздно ссориться. Я привыкла к нему ровно настолько, чтобы все замечать и уже ни на что не сердиться.
Лена. А я, кажется, отвыкла настолько, чтобы и замечать, и сердиться. Я буду работать здесь у вас и ссориться с вами. (Пауза.) Если бы ты знала, как я соскучилась по этому неуютному, милому дому с его длинными окнами, нудными коридорами и запахом вареных микробов! Как часто я вспоминала о нем в армии!
Ольга Александровна. Значит, врачебная практика не выветрила из тебя фамильной страсти к микробиологии?
Лена. Нет. Чем больше я лечила болезней, тем больше мне хотелось, чтобы их вообще не было.
Ольга Александровна. Кажется, мы наконец близки к этому.
Лена. К тому, что не будет болезней?
Ольга Александровна. Нет. Пока хотя бы к тому, что многие из них будут практически не страшны после наших прививок. Наш институт на пороге большого открытия. То есть, вернее, оно в принципе уже наметилось, и нам осталось только поочередно подтверждать его на разных болезнях. На это уйдут, конечно, еще годы и годы, но…
Лена. Ты не писала мне.
Ольга Александровна. Я писала тебе, что мы работаем. Что же еще писать, пока все не кончено? Ты помнишь, как отец еще лет десять назад выдвинул предположение, что должен существовать один общий метод, по которому можно почти безгранично изменять заразную силу любых микробов, ослаблять и усиливать, гонять ее, как ртуть в термометре, и вниз и вверх от нуля.
Лена. Я прекрасно помню, но на моей памяти все это оставалось еще только теорией…
Ольга Александровна. Первое подтверждение мы получили три года назад. Пользуясь одним и тем же общим методом, мы добились громадного усиления заразности самых разных микробов.
Лена. Да, но что это вам дало? Чтобы получить прививки, нужно же, наоборот, громадное ослабление заразности микробов. Или я в своих госпиталях совершенно все перезабыла?
Ольга Александровна. Перезабыла. Здесь важен общий принцип. Раз мы сумели поднять ртуть вверх, рано или поздно мы должны были научиться сбрасывать ее вниз. Год назад мы ослабили заразность первого микроба, полгода назад — второго, шесть недель назад — третьего. Наш метод еще нуждается в поправках: то тут, то там он еще дает осечки. Но одно несомненно: это уже метод. Скоро мы уже не будем, как раньше, десятками лет бродить наугад, в потемках, чтобы, наконец, раз в полстолетие найти одну, вполне надежную прививку. У нас будет в руках метод, при помощи которого мы рано или поздно обезопасим все болезни. Ты смело можешь гордиться своим отцом, несмотря на его скверный характер.
Лена. С чего вы начали?
Ольга Александровна. С самого тяжелого, с чумы. И сейчас, после тысячи опытов на животных, мы неделю назад приняли на ученом совете решение, что имеем право испытать это на человеке, сделать ему нашу прививку, а вслед за этим заразить его чумой.
Лена. И все-таки это страшно!
Ольга Александровна. И все-таки через это надо перешагнуть!
Лена. А скажи, пожалуйста…
Трубников (входя и придерживая за собой дверь). Прошу сюда!
Вслед за ним входит Виктор Борисович Окунев, видный сорокапятилетний человек, очень уверенно держащийся. Он близорук, но не носит очков, и от этого у него привычка щурить глаза, отчего лицо его часто принимает насмешливое выражение.
Окунев. Здравствуйте, Ольга Александровна! Богатой быть: я вас в первую секунду не узнал.
Ольга Александровна. Не мудрено. Вы меня не видели двадцать лет.
Окунев. Девятнадцать. (Внимательно разглядывает ее.) Вот вы какая стали! Живете затворницей, в Москву ни ногой. Летом приезжал сюда, а вы в отпуск укатили. Где же вас увидишь?
Трубников
