(беря за локоть Лену). Познакомьтесь, Виктор Борисович, моя дочь!
Окунев. Очень приятно. То есть что приятно? Не только вас видеть, но и то, что вы так похожи на Ольгу Александровну в юности, когда я был в здешнем университете студентом четвертого курса, а она только еще поступала на первый. Да, да, представьте себе, этот немолодой грузный мужчина был когда-то студентом четвертого курса. Странно, но так. (Ольге Александровне.) Вспоминаете молодые годы?
Ольга Александровна. Нет. Вспоминать молодые годы — это привилегия старости. А я пока еще ее не чувствую.
Окунев. Женщина, женщина! Прежде всего женщина!
Ольга Александровна. Конечно. А как бы вы думали?
Окунев. Я вас спросил, как ученого, вспоминаете ли вы наши студенческие годы?
Ольга Александровна. А вы в следующий раз предупреждайте, что спрашиваете меня как ученого. Как ученый вспоминаю.
Окунев (глядя на Лену). Как похожа! Молодой врач? Демобилизовались?
Лена. Да.
Окунев. Где будете устраиваться? Здесь или в Москве? Если в Москве (Трубникову), все, что в моей власти…
Лена. Нет, я здесь, в институте. Меня ведь только война на время сделала практикующим врачом.
Ольга Александровна (взглянув на часы). Увы, мне пора в лабораторию. (Окуневу.) Может быть, пообедаем у нас дома?
Окунев. Спасибо большое, но уезжаю сегодня с семичасовым. Дела! Пять должностей! Целых. Не считая половинок.
Ольга Александровна. По какой же из пяти вы пожаловали к нам?
Окунев. На этот раз по службе в ученом совете. То есть по службе-то, собственно, только в университете, а к вам, честно говоря, просто из любопытства, ну, и, конечно, из-за желания повидать вас обоих, Сергей Александрович свидетель: вчера я рвался увидеть вас!
Ольга Александровна. Я работала в боксе с прививкой особо опасных инфекций. Если бы вас пустили ко мне туда, вам пришлось бы десять дней не выезжать из города, что вас едва ли бы устроило.
Окунев. Да, да, вспоминаю эти правила. Их, помнится, ввели после одного печального происшествия.
Трубников. Совершенно верно. Тогда раз и навсегда решили, что в случае заражения кого-нибудь из нас — круг опасности должен быть замкнут в одном городе.
Окунев. И у вас, бедняг, после каждого лабораторного опыта десять дней, утром и вечером, градусник подмышкой и ни шагу из города? Надоедает?
Трубников. Иногда. Особенно когда москвичи забывают об особенностях нашей работы и присылают тебе вызов на какой-нибудь съезд или конференцию за два дня до начала. А ты только что «оскоромился» своими микробами и не можешь выехать раньше чем через неделю.
Ольга Александровна. Ну, я все-таки двинулась, а то Марья Трофимовна будет распекать меня за опоздание.
Окунев. Кто это Марья Трофимовна?
Ольга Александровна. Моя лаборантка.
Окунев. Строгая?
Ольга Александровна. Очень. Уже девятнадцать лет держит меня в страхе Божием. До свидания.
Окунев. Всего доброго.
Ольга Александровна и Лена выходят. Трубников жестом приглашает Окунева занять одно из мягких кресел у стола и сам опускается в другое. Оба с минуту молчат.
Ну что ж, теперь о главном?
Трубников. Давайте о главном.
Окунев. Письма американцев, что я вам дал вчера, прочли?
Трубников. Прочел — и, не скрою от вас, удивлен и огорчен.
Окунев. Прежде чем говорить об их мнениях, я вам скажу свое: даже та небольшая часть работы, которую я видел, поразительна.
Трубников. Я показал бы вам абсолютно все, если бы не этот сумасшедший Иванов…
Окунев (прерывая его). Неужели вы еще способны сердиться на нашего милейшего Федора Федоровича? Он был абсолютно таким же двадцать лет назад. Он и тогда таскал свои пробирки в жилетных карманах, чтобы — не дай Бог — кто-нибудь не заглянул в них.
Трубников. Все равно, если бы вы сами не воспротивились…
Окунев. Ну конечно же, я воспротивился. Зачем мне это, когда я и так вижу, что ваши дела идут превосходно! Ну-с, а теперь об американцах. Письма, я вижу, вас расстроили. Что ж они пишут?
Трубников. Собственно, пишет Мюррей. Лансгарт только добавляет, что он вполне согласен с Мюрреем.
Окунев. А что пишет Мюррей?
Трубников. Он пишет, что они в восторге от моей рукописи, которую вы им привезли, и все четыре месяца, что вы там были, они, используя свои лучшие в мире лаборатории, пытались практически пойти по тому принципиальному пути, который я наметил в своей книге. Он пишет, что вначале этот путь не вызывал у них ни малейших сомнений и, работая у себя в идеальных условиях, они были убеждены, что я сделал величайшее открытие и что не только он, Мюррей, но и великий старик Гарли, «грэт олд Гарли», — так он выражается, — готовы были признать мой полный приоритет, но…
Окунев. «Идеальные условия», «лучшие в мире лаборатории», «великий старик» — весь классический набор американского хвастовства!
Трубников. Почему «хвастовства»? Гарли действительно велик — этого у него не отнимешь, а лаборатории, судя по тому, что они сами о них пишут, действительно лучшие в мире. Но дело не в этом, а в том, что дальше Мюррей вкратце излагает, как они шли по моему пути. И вот здесь начинается самое удивительное.
Окунев. А что именно удивительно?
Трубников. Удивительно то, что они пошли не только по нелепому пути, но и по пути, никак не вытекающему из принципиальных выводов моей книги. То есть никак не вытекающему!
Окунев. Что же дальше?
Трубников. Дальше? Дальше у них, естественно, ничего не вышло, и в письме следует заключительный абзац, от которого я чуть не подпрыгнул до потолка.
Окунев. Что в нем?
Трубников. В нем он говорит, что так как абсолютно исключено, что, следуя верному методу, они в своих лабораториях не могли бы добиться успешного результата, они, — тут он говорит и за себя и за Гарли, который болен, от которого он только передает привет, — они пришли к выводу, что, очевидно, я неправ в предпосылках. Что мое, как они выражаются, «великое открытие», — за которое, если бы оно действительно было открытием, мне следует Нобелевская премия, — пока не более чем «великое предположение». Ну, а дальше — поклон, еще раз воспоминания о незабвенных довоенных встречах в Гааге и в Лондоне. И, наконец, постскриптум… где он пишет, что все-таки их гложут дьявольские сомнения и до конца разрешить их могу только я.
Окунев. Каким образом?
Трубников. Если они все-таки неправы и я совершил чудо, то не дам ли я им его пощупать руками?
Окунев. Что же они просят?
Трубников. Я думаю, что в данном случае «пощупать руками» — это значит прочесть практическую технологию моего метода.
Окунев.
