ГУМБЕРТ: Очень даже буду. Три года — все эти три года — я не переставал искать его. Кто он? Где он?
ЛОЛИТА: Мне не стоило писать тебе. Это была большая ошибка. Теперь ты все испортишь.
ГУМБЕРТ: Может, твой муж сообщит мне необходимые сведения?
ЛОЛИТА: (вспыхнув и ощетинившись) Не трогай Дика! Понятно? Оставь моего бедного Дика в покое. Он ничего не знает о всей этой истории. Он думает, что я родилась в знатной семье и убежала из дому ради того, чтобы мыть посуду в трактире. Зачем осложнять и без того трудное положение, зачем разгребать всю эту грязь?
ГУМБЕРТ: Будь благоразумной девочкой — если ты рассчитываешь на мою помощь. Ну-ка, его имя!
ЛОЛИТА: (повернувшись, роется на захламленном столике) Я думала, ты давно угадал…
(С лукавой и грустной улыбкой.)
Это было такое сенсационное имя. Ты бы не поверил… Я сама едва могу поверить — и теперь никого нет, кому бы я могла похвастать.
ГУМБЕРТ: Пожалуйста, его имя.
ЛОЛИТА: Оставь этот разговор. Это не так уже важно. Хочешь папиросу?
ГУМБЕРТ: Нет. Его имя.
ЛОЛИТА: (закуривает и решительно качает головой) Уже поздно устраивать скандал.
ГУМБЕРТ: Хорошо. Боюсь, мне пора. Привет мужу. Приятно было повидать тебя.
ЛОЛИТА: Ах, это так глупо настаивать. Мне, право, не стоит его называть. Но с другой стороны — ты действительно так хочешь знать, кто это был? Так вот, это был…
Тихонько, конфиденциально, высоко подняв узкие брови и выпятив запекшиеся губы, со светскими нотками, не без нежности, иронично и как бы издавая приглушенный свист, она произносит имя:
ЛОЛИТА: Куильти.
Гумберт изумленно глядит на нее.
ЛОЛИТА: Да, Клэр Куильти, драматург. Ах, да ты ведь тысячу раз видел его лицо на папиросных рекламах. И он был в той милой гостинице в Брайсланде — помнишь? И он написал ту пьесу, которую мы исполняли в Бердслейской школе. Он приходил на репетиции. А потом преследовал наш автомобиль, как ненормальный. Ты знаешь, что такое «циник»? Вот это он и есть: лысый, хохочущий циник. Да, это он. Клэр Куильти. Единственный мужчина, которого я безумно любила.
ГУМБЕРТ: А Дик?
ЛОЛИТА: Ах, Дик — чудный. Полное супружеское счастье и все такое. Но я совсем не это имею в виду.
ГУМБЕРТ: А я? Я, конечно, не в счет?
Некоторое время она смотрит на него, будто пытаясь осознать довольно нудный и неудобный факт, что Гумберт был ее любовником. Этот бедненький роман отвергается ею, как скучный вечер в гостях, как в пасмурный день пикник, как тоскливая дождевая капля.
Он убирает свое колено от радиуса действия ее тычка — одного из новоприобретенных жестов.
ЛОЛИТА: Не говори глупостей. Что прошло, то прошло. Ты, в общем, был хорошим отчимом.
ГУМБЕРТ: Где он сейчас?
ЛОЛИТА: Клэр Куильти? Да какое это имеет значение? Думаю, в Паркингтоне. У него там дом, настоящий старый замок.
(Роется в стопке журналов на нижней полке стола.)
Где-то была его фотография.
(Вытягивает затертую книжку журнала «Взгляд».)
Ага, вот где.
Своими тонкими руками она открывает журнал, показывая фотографию «Замка Ужаса», того самого, который появляется в первом кадре Пролога. С глубоким вздохом она изрекает:
ЛОЛИТА: Жизнь — серия бешеных комических номеров. Если бы романист описал мою судьбу, ему бы никто не поверил.
Она направляет в камин стрелу папиросы, быстро постукивая по ней указательным пальцем, совершенно как это делала ее мать. Курение строго воспрещалось в царствование Гумберта Грозного.
ГУМБЕРТ: Нет. Не думаю. Итак, вернемся к делу. В Бердслее ты, значит, предала меня.
ЛОЛИТА: Предала? Нет. Вообще-то Ку — знаешь, его все звали Ку — относился к тебе с пониманием и сочувствием. Много лет назад, только никому не рассказывай, у него были неприятности с полицией из-за жалобы одной маленькой девочки. Видишь, вы были из одного теста. О, он знал о нас с тобой всё, катался со смеху, слушая меня.
Она улыбается, выдыхает дым, качает головой, бросает папиросу.
ЛОЛИТА: Он, знаешь, видел насквозь, всё и всех. Он не был как ты или я, а был гений. Он придерживался восточной философии жизни. Он верил в Жизнь. Ах, он был замечательный человек. Забавно, я рассказываю о нем в прошедшем времени, как будто мы все умерли.
ГУМБЕРТ: Куда именно он отвез тебя, когда ты с ним сбежала?
ЛОЛИТА: Да, это было ужасно гадко с моей стороны, признаю. Он повез меня на шикарное ранчо рядом с Эльфинстоном. Ранчо «Дук-Дук». Глупое название.
ГУМБЕРТ: Куда именно? По какому шоссе?
ЛОЛИТА: Никакого шоссе — пыльная дорога, ведущая вверх, на небольшую гору. Но это, вообще, теперь все равно, так как ранчо больше не существует. А жаль, потому что это было что-то особенное. Ты представить себе не можешь феноменальную роскошь этого ранчо — там было всё, ну просто всё, даже собственный водопад внутри дома. Знаешь, когда мы с Ку приехали, нам устроили нечто вроде коронации.
ГУМБЕРТ: Кто устроил? Там были и другие люди?
ЛОЛИТА: Ах, просто куча буйных мальчишек и пара старых толстых нудистов. И поначалу все шло просто отлично. Я была кем-то вроде принцессы, и Ку обещал отвезти меня в Голливуд и сделать из меня звезду экрана и все такое. Но до этого так и не дошло. А вместо того я должна была с остальными Бог знает что проделывать для съемок грязных фильмов, пока Ку неизвестно где пропадал. Когда он вернулся, я сказала ему, что мне нужен только он, а не эта толпа извращенцев. Был скандал, и он вышвырнул меня. Вот и всё.
ГУМБЕРТ: Ты могла вернуться ко мне.
ЛОЛИТА: (улыбка, пожиманье плечами) Ах, не знаю… Ты бы убил меня. И к тому же я была уже взрослой, сама могла о себе позаботиться. Так что я была горничной в мотелях и мыла посуду в пришоссейных ресторанах. Потом поняла, что больше не могу, и попробовала вернуться на ранчо. Но оно просто не существовало больше, сгорело дотла. Так странно.
(Задумчиво затягивается папиросой.)
Ну вот, потом я опять работала в закусочных, и однажды Дик подвез меня. Мы оба были одиноки, и так все у нас началось.
Она прикрывает глаза, откидываясь назад, на подушку дивана, выставляет живот и опускает одну байковую ножку на пол.
«Я знал теперь все, что мне нужно было знать. В мои намерения не входило терзать мою милочку. Где-то за лачугой радио запело после трудового дня о безумной, обреченной любви, и вот она была передо мной, уже потрепанная, с уже не детскими вспухшими жилами на узких руках, вот она полулежала передо мной, моя Лолита, безнадежно увядшая в семнадцать лет, — и я глядел, и не мог наглядеться, и знал, что я люблю ее больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или о чем мечтал… От нее оставалось лишь листопадное эхо моей нимфетки — но, слава Богу, я боготворил не только эхо. Я любил мою Лолиту, эту Лолиту, бледную и оскверненную, с чужим ребенком под сердцем, но все еще сероглазую, все еще с сурмянистыми ресницами, все еще русую и миндальную, все еще Карменситу, все еще мою, мою… Changeons de vie, ma Carmen, allons vivre quelque part où nous ne serons jamais séparés [цитата из повести Меримэ][90], все равно, даже если эти ее глаза потускнеют до рыбьей близорукости и сосцы набухнут и потрескаются, — даже тогда я все еще буду с ума сходить от нежности при одном виде твоего дорогого осунувшегося лица, при одном звуке твоего гортанного молодого голоса, моя Лолита».
ГУМБЕРТ: Лолита, это, может быть, бессмысленно и бесполезно, но я должен это сказать. Жизнь весьма коротка. Отсюда до старого автомобиля двадцать пять шагов. Сделай эти двадцать пять шагов. Сейчас. Прямо сейчас. Как есть. Взяв с собой эту тарелку с арахисом. И будем жить-поживать до скончанья века.
ЛОЛИТА: Ты хочешь сказать, что дашь нам немного денег, только если? Только если я пересплю с тобой в гостинице? Ты это хочешь сказать?
ГУМБЕРТ: Нет, нет. Ты меня превратно поняла. Я хочу, чтобы ты покинула своего случайного Дика и эту страшную дыру и переехала ко мне — жить со мной, умереть со мной, всё, всё со мной, навсегда…
ЛОЛИТА: (по-детски гримасничая) Ты ненормальный.
ГУМБЕРТ: Обдумай, Лолита. Я буду ждать сколько угодно, если ты решишь обдумать. Ничего не изменится. Кроме того только… что жизнь будет сохранена. Во всяком случае, даже если ты откажешься, ты все равно получишь свое приданое.
