Я предполагаю, сударь, что Вы уже послали г-ну де Мольду или мне этот залог, с которым так долго мешкали, но без которого бессмысленно начинать какие-либо энергичные действия; ибо для того, чтобы уличить другого в неблаговидном поведении, я прежде всего не должен быть уличен в нем сам. В этом мы с г-ном де Мольдом согласны, и Вы, сударь, конечно, тоже? Мы ждем этой важнейшей бумаги, которую Вы поручились мне не задержать, когда я покидал Францию, иначе я не почел бы должным выехать.
Возвращаюсь к г-ну де Мольду и прошу Вас простить меня, если я выхожу на мгновение за рамки моего частного торгового дела, чтобы коснуться политики! Но я, сударь, прежде всего — гражданин, и ничто, затрагивающее Францию, не может быть мне безразлично. Мне не хотелось бы, однако, чтобы г-ну де Мольду стали когда-нибудь известны мысли, которыми я поделюсь с Вами; я опасался бы, что он может принять меня за шпиона, подосланного сюда, или за человека, делающего политику за его счет, не будучи на то никем уполномоченным.
Сущая пытка, на которую осужден здесь французский посланник, непрерывное распинание, которому он здесь подвергается, сохраняя гордость и никому не жалуясь, может отбить всякую охоту заниматься политикой. Какими только мерзостями его тут не потчуют с утра до вечера! Нужна, право, сверхчеловеческая добродетель и непреоборимый патриотизм, чтобы не схватить семимильные сапоги и не удрать! Я вижу, как он, страдая от подобного существования, черпает утешение в каторжной работе и управляется самолично со всеми обязанностями, а обязанности немалые, в особенности если учесть, что он вынужден действовать скрытно и располагает самыми жалкими средствами из всех, которые когда-либо были даны представителю какой-либо державы в стране, куда сходятся нити всего Севера, в этом важнейшем, на мой взгляд, средоточии европейской дипломатии, где завязываются и развязываются все интриги различных коалиций. Другие послы блистают, подкупают, швыряют деньги, выставляют себя напоказ; один г-н де Мольд доведен до состояния самого жалкого, хотя и облагороженного его республиканскими манерами, и он давно стал бы предметом всеобщего глумления, если бы не опирался с таким талантом на чувство собственного достоинства. Честное слово! Он внушает мне сострадание, и я с трудом могу поверить, что такое его положение не вредит нашим делам.
Позавчера трое или четверо богатых амстердамских негоциантов говорили мне, что ему еще придется хлебнуть горя, если правда то, о чем сообщают из Берлина… (Здесь я рассказывал о факте, не имеющем отношения к делу о ружьях.)
Не зная, как затронуть предмет, столь щепетильный, с г-ном де Мольдом, я порешил прежде всего написать Вам. Последствия могут быть самые печальные. На этом предупреждении заканчивается, сударь, миссия, взятая мною на себя по собственной инициативе. Вы мудры и сдержанны, Вы не уроните меня в глазах нашего бывшего посла…
Возвращаюсь теперь к моим собственным делам. Мне сообщают из Парижа, что гнусный протест, наложенный мелкими жуликами на деньги, которые мне полагалось получить в военном ведомстве, признан парижскими судами безосновательным и неправомочным, а мошенники приговорены к возмещению нанесенного мне ущерба. Именно эти грязные козни, этот гнусный протест, заявленный по наущению других бандитов, только и помешал мне получить в июле те двести тысяч флоринов, за которые я расписался в договоре как за выплаченные мне министром и задержка которых нанесла такой урон моему делу с ружьями и всем моим другим делам. Я дал домой распоряжение, чтобы Вас, как временно исполняющего обязанности военного министра, уведомили о снятии протеста; я не могу, сударь, терпеть долее то бедственное положение, в которое меня поставили, принудив перед отъездом отнести банкиру малые деньги, отложенные мною на черный день, поскольку иначе мне не на что было бы здесь жить.
Прекрасная затея посадить меня в Париже в тюрьму, под секрет, для расследования дела о ружьях, а затем разгласить это в газетах, имеющих скандальную репутацию, привела к тому, что из Голландии были отозваны аккредитивы, которые даны были мне банкирами, так как они видели во мне человека, уже убитого или, во всяком случае, вынужденного бежать. Мой кредит был подорван, и я должен признаться, что некоторые подробности пережитого мною во Франции заставляют многих в Голландии считать меня эмигрантом, а это отнюдь не способствует восстановлению здесь моего кредита. Никогда еще патриотический поступок не причинял такого зла ни одному французскому гражданину!
Когда будут оглашены все подробности, тогда непрерывные преследования, которым я подвергался, будут столь же непонятны всем, как они были непонятны комитетам, давшим мне столь лестные свидетельства.
Поскольку протест снят, я умоляю Вас, сударь, дать мне возможность должным образом завершить начатый мною труд. Если Вы пошлете мне хотя бы пятьдесят тысяч флоринов через г-на де Мольда, как Вы обещали при моем отъезде, я не ударю в грязь лицом в Голландии: не нуждаясь более ни в чьей здесь помощи, я покажу, какой я гражданин.
Если Вы сочтете, сударь, уместным вручить Ваш ответ моему старшему приказчику, который передаст Вам это письмо, он дойдет до меня надежней, чем любым другим известным путем.
Примите заверение в уважении от гражданина, который Вас высоко ставит, хотя и не щедр на восхваления.
Подпись: Бомарше.
Р. S. Я имел честь сообщить Вам в моем последнем письме, что некоторые болтливые французы, явившись сюда, внесли сумятицу в дела, в которых заинтересована Франция, заявляя громогласно, что берут ружья по любой цене. Это подрывает к нам доверие и бешено взвинчивает цены на все, в чем нуждается Франция. Кто поверил бы, что подобные люди аккредитованы правительством! И что одна из этих бродячих компаний получила под обеспечение… пятьсот тысяч ливров на закупку шестидесяти тысяч ружей, из которых Вы не получите ни одного: сейчас это известно доподлинно, поскольку речь идет о моих ружьях; что до Ваших пятисот тысяч франков, то Вы вернете их там и тогда, когда это будет угодно богу, именуемому Случай и т. д.».
9 ноября, ничего не получив, я написал ему опять — всего несколько слов, так как не хотел выводить его из себя.
«Господину Лебрену.
Гаага, сего 9 ноября 1792 года.
Сударь!
В момент, когда Франция одерживает такие победы, человек, занимающийся делами в Голландии, чувствует себя в ужасном изгнании.
Но я обречен на это изгнание до дня, когда получу от Вас не оставляющее сомнений письмо о высылке залога, или до момента, когда мне не останется ничего другого, как выехать во Францию, чтобы доказать на родине патриотизм моих поступков.
Примите заверения в уважении гражданина
Подпись: Бомарше.
Р. S. Казна и архивы прибыли из Брюсселя в Роттердам; известия об армии Клерфе[44] повергают здесь всех в отчаяние, исключение составляю я один».
Я начал терять терпение, кляня помехи или медлительность министра; и со следующей почтой написал ему вновь. После того как он, по его заверениям, защищал мое дело в Совете; после того как он повелел мне возможно скорее отправиться в Голландию; после того как он признал и заверил акт от 18 июля; после того как он дал г-ну де Мольду распоряжение выполнять этот договор со всем усердием и срочностью, прося меня оказать ему в этом содействие; после того как он дал мне торжественное обещание, что пресловутый залог прибудет в Гаагу раньше, чем я; после того как он предложил мне, хотя я этого и не требовал, двести или триста тысяч франков из средств своего ведомства и даже просил меня написать, что́ я думаю о закупке на наличные деньги парусины и других голландских товаров, — я не мог, не нанося ему оскорбления, выказать сомнения в его доброй воле. Набравшись терпения, хотя все во мне кипело, я собирался еще раз напомнить ему о себе, когда мне вручили пространное письмо, подписанное Лебреном.
«Ах, — сказал я себе со вздохом облегчения, — тому, кто умеет ждать, нередко доводится узреть конец напастям». Я вскрыл письмо и прочел:
«Париж, 9 ноября 1792, 1-го года Республики.
Я получил, гражданин, письмо, посланное Вами из Гааги[45], и медлил с ответом только потому, что до меня дошли новые сведения о партии оружия, задержанной по приказу адмиралтейства в Гааге. Не входя ни в детали Вашей спекуляции, ни в ее цели, я просто введу Вас в курс того, что мне сообщили о качестве упомянутого оружия. Оно уже послужило волонтерам во время последней попытки голландских патриотов совершить революцию[46]; проданное затем бельгийцам, которые также пользовались им во время своей революции, оно, наконец, было куплено голландскими купцами, от которых получили его Вы.
