У Эраста Петровича дрогнул голос.
— Не с-состояли?
— А что будет «два»?
Субботин достал блокнот.
— Свидетели Простаков и Девяткин показали, что в ночь, когда Лимбах проник в номер госпожи Альта-ирской, они слышали из-за двери, как он грозился на японский манер распороть себе брюхо, ежели она его отвергнет. Вот вам два. — Он перелистнул страничку. — Лимбах каким-то пока не установленным образом раздобыл пропуск и пробрался в уборную дамы своего сердца. Предполагаю, он хотел наказать мучительницу, когда она с триумфом, вся в цветах, вернется после спектакля. Уже не надеясь добиться взаимности, Лимбах возжелал умертвить себя ужасным японским образом. Как самурай, делающий ради гейши хирикири.
— Харакири.
— А я как сказал? Он разрезает себя ножом, терпит страшные муки, истекает кровью, хочет написать на двери ее имя — «Лиза», но силы оставляют его.
Увлекшись, следователь стал показывать, как всё это было: вот корнет держится за живот, корчится, макает палец в рану, начинает писать на двери и падает. Ну, падать Сергей Никифорович, правда, не стал — пол в уборной только что вымыли, он еще не высох.
— Кстати, недописанное имя — это три. — Субботин показал на дверь, которую, по его указанию, оставили нетронутой. — Что сказал вам эксперт? Когда наступила смерть?
— Примерно в п-половине одиннадцатого, плюс минус четверть часа. То есть во время третьего акта. Агония длилась пять, максимум десять минут.
— Ну вот, видите. Он ждал, пока спектакль подойдет к концу. Иначе был риск, что в уборную случайно заглянет не госпожа Луантэн, а кто-то другой, и тогда пропал бы весь эффект.
Фандорин вздохнул.
— Что с вами, Субботин? Вашей дедукции и реконструкции грош цена. Забыли вы, что ли, про запертую дверь? Кто-то ведь закрыл ее на ключ?
— Сам Лимбах и закрыл. Очевидно, боялся, что, не совладав с болью, в полубеспамятстве, выбежит наружу. Ключ — вернее, его дубликат — я обнаружил в кармане рейтуз самоубийцы. Вот он — и это четыре.
На ладони у следователя блеснул ключ. Фандорин достал лупу. В самом деле, это был дубликат, причем изготовленный недавно — на бородке еще виднелись следы напильника. Никакого торжества или, упаси Бог, злорадства в голосе следователя не было — лишь спокойная гордость за честно выполненную работу.
— Я проверил, Эраст Петрович. Ключи от актерских уборных висят на щите, без присмотра. Все равно комнаты обычно не запирают, поэтому ключами почти никогда не пользуются. Лимбах мог потихоньку сделать слепок во время какого-нибудь предыдущего визита.
И снова Фандорин вздохнул. Очень недурной сыщик Субботин, обстоятельный. Звезд с неба не хватает, но для полицейского чиновника оно и необязательно. Мог бы далеко пойти. К сожалению, после того как Эраст Петрович был вынужден уйти в отставку, судьба у молодого человека не задалась. В послефандоринские времена полицейскому для успешной карьеры стали потребны совсем иные качества: красиво отчитаться да угодить начальству. Ни тому, ни другому Сергей Никифорович у статского советника не научился. Фандорин ему все больше про сбор улик и про опрос свидетелей втолковывал. И вот результат неправильного воспитания: человеку перевалило за сорок, а всё титулярный советник, и дела поручают самые невыигрышные, бесперспективные, на которых не отличишься. Если б не прямое ходатайство Эраста Петровича, нипочем бы Субботин не получил в ведение этакую конфету, как кровавая драма в модном театре. Ведь все газеты напишут, вмиг знаменитостью станет. Если, конечно, не опростоволосится.
— А теперь п-послушайте меня. Ваша версия о «самоубийстве по-японски» несостоятельна. Уверяю вас, что никто кроме самурая прежних времен, с детства готовившегося к подобной смерти, не способен сделать себе харакири. Разве что буйнопомешанный в приступе острого безумия. Но Лимбах сумасшедшим не был. Это раз. Второе: вы обратили внимание на угол разреза? Нет? А я для того и поехал с трупом в п-прозекторскую, чтобы как следует изучить рану. Удар нанесен человеком, который стоял к Лимбаху анфас. В момент нападения корнет сидел, то есть агрессии никак не ждал. У перевернутого стула, как вы помните, натекла изрядная лужа. Именно там и был нанесен удар. Это три. Теперь обратите внимание на нож. Что он собою представляет?
Сергей Никифорович взял оружие, повертел.
— Обычная «рассекуха».
— Вот именно. Любимое оружие московских б-банди-тов, с успехом вытесняет из их арсенала «финку». Такой нож позволяет наносить режущий удар без размаха, исподтишка. Раскрывают его за спиной, потихоньку вынимая из рукава, чтобы не видела жертва. Бьют, держа в закрытом кулаке рукояткой к большому пальцу. Дайте-ка сюда. Покажу, как это делается.
Он сделал быстрое движение рукой из-за спины — Субботин от неожиданности согнулся пополам.
— Остается характерная рана, мелкая у края пенетра-ции и постепенно углубляющаяся к месту изъятия. То есть противоположного рисунка сравнительно с ударом харакири, когда клинок сначала глубоко вонзают, а потом рывком, наискось, выдергивают. Еще раз повторяю, что сделать себе разрез такой протяженности, как у Лим-баха, смог бы только самурай невероятной выдержки, долго ставивший руку. Обыкновенно у японского самоубийцы хватало силы воли лишь вонзить в себя кинжал, после чего секундант немедленно отсекал бедняге г-голову. — Фандорин укоризненно смотрел на бывшего питомца. — Скажите мне, Сергей Никифорович, откуда у гусарского корнета бандитский нож?
— Не знаю. Купил по случаю. Возможно, именно для этой цели, польстившись на остроту лезвия, — ответил поколебленный, но еще не переубежденный Субботин. — Позволю себе напомнить о надписи на двери. — Он по-казат на кровавые буквы «Ли». — Если это не начало имени той, из-за которой молодой человек решил уйти из жизни, то что же?
— У меня есть предположение, но сначала давайте зададим кое-какие вопросы свидетелям. Самое время.
В артистическом фойе ждали Элиза и режиссер с помощником. Первую попросил задержаться следователь; Штерна и Девяткина — Фандорин.
Субботин послал за ними полицейского. Но тот привел только актрису и ассистента.
— Ной Ноевич рассердился и уехал, — объяснил Девяткин. — Действительно, неудобно, господа. Такой человек, а его, будто мелкого воришку, заставляют ждать вызова. Я могу ответить на любые вопросы, касающиеся распорядка, режима, устройства уборных и всего прочего. Это моя компетенция.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Фандорин актрису.
Она была очень бледна, с опухшими глазами. Прическа гейши сбилась вбок, на широких рукавах кимоно виднелись следы туши — должно быть, Элиза утирала слезы. Лицо, впрочем, было чисто вымыто, грима на нем не осталось.
— Благодарю, я чувствую себя лучше, — тихо ответила она. — Со мной почти все время была Симочка. Помогла мне привести себя в порядок, а то я была похожа на ведьму, вся в черных разводах… Сима ушла полчаса назад, ее вызвался проводить господин Маса.
— П-понятно.
Взревновал меня к Субботину, догадался Эраст Петрович. Ну и черт с ним. Пусть утешается со своей Клубни-киной, обойдемся.
— Два вопроса, сударыня, — перешел он на деловой тон. — Первый: ручка была такой и прежде?
Эраст Петрович показал на внутреннюю сторону двери. Медная скоба была немного погнута.
Но Элиза, кажется, видела только следы крови. Она зажмурилась, слабым голосом произнесла:
— Я… не знаю… Не помню…
— Я помню, — заявил Девяткин. — Ручка была в полном порядке. А что это тут написано?
— Об этом б-будет мой второй вопрос. Госпожа Луан-тэн, называл ли вас когда-нибудь покойный «Лизой»? — Эраст Петрович постарался, чтобы вопрос прозвучал совершенно нейтрально.
— Нет. Меня никто так не называет. Давно.
— Может быть, в минуты… интимности? — Интонация спрашивающего стал еще суше. — Прошу вас быть откровенной. Это очень важно.
Ее шеки порозовели, глаза гневно сверкнули.
— Нет. А теперь прощайте. Мне нехорошо.
Она повернулась и вышла. Девяткин кинулся за ней.
— Куда же вы в кимоно?
— Неважно.
— Я провожу вас до гостиницы!
— Меня довезет авто. Ушла.
Что означало ее «нет», терзался Фандорин. Что Лимбах даже в минуты интимности не называл ее «Лизой» или что минут интимности не было? Но если не было, к чему такие бурные проявления скорби? Тут не просто потрясение от вида смерти, тут сильное, настоящее чувство…
— Итак, — бесстрастно резюмировал он. — Как видите, «Лизой» корнет госпожу Альтаирскую-Луантэн никогда не называл, и было бы странно, если бы он вздумал именовать ее по-новому в миг расставания с жизнью.
— Что же тогда означает это недописанное слово? Не расписаться же он вздумал напоследок собственной фамилией: «Лимбах, с почтением»?
