Задник и стол я установил чуть косо, чтобы актеры, сидя за столом друг напротив друга, были обращены к публике лицом или вполуоборот – я видел скошенный задник в постановке «Аиды», он открывал взгляду невиданную перспективу и вовсе не казался придуманным лишь из духа противоречия против утомительной прямой линии.
Другим, возможно небесполезным, новшеством было бы устранение рампы. Задача такой нижней подсветки заключается вроде бы в том, чтобы сделать лица актеров более упитанными; но я хотел бы спросить: почему у всех актеров должны быть упитанные лица? Разве эта подсветка не стирает многие тонкие черты нижней части лица, особенно скул, не искажает форму носа, не затеняет глаза? Если это даже не так, то одно уж точно: страдают глаза актеров, в результате чего выразительная игра взглядов полностью пропадает, ибо свет рампы попадает на ту часть сетчатки, которая обычно бывает защищена (кроме как у моряков, вынужденных глядеть на отраженные в воде солнечные блики), и поэтому вся игра глаз практически состоит в диких взглядах, бросаемых актером в сторону или вверх, на балкон, когда у него видны одни белки, и не исключено, что по той же причине актрисы в особенности так утомительно хлопают глазами. И человеку на сцене, желающему что-то сказать взглядом, остается один, никуда не годный выход – смотреть прямо в зал, вступая таким образом в прямой контакт со зрителем вне пространства, ограниченного занавесом, и эта дурная привычка называется – по праву или без – «приветствовать знакомых»!
Разве достаточно сильный боковой свет (прожектор с отражателем и тому подобное) не подарил бы актеру новую возможность: усилить мимику с помощью самого выразительного средства человеческого лица – игры глаз?
Я не питаю каких бы то ни было иллюзий по поводу того, что можно заставить актера играть для публики, а не с ней, хотя это было бы весьма желательно. Я не мечтаю любоваться спиной актера с начала до конца какой-то важной сцены, но мне бы очень хотелось, чтобы ключевые сцены игрались не у суфлерской будки, словно рассчитанные на аплодисменты дуэты, а исполнялись в указанном месте, ситуационно. Одним словом, никаких вам революций, лишь незначительные модификации, ибо превращение сцены в комнату, не имеющую четвертой стены, из-за чего часть мебели оказывается повернутой спинками к залу, пока еще, судя по всему, мешает восприятию.
Начиная разговор о гриме, я не осмеливаюсь надеяться быть услышанным дамами, предпочитающими красоту правдоподобию. Но актер мог бы поразмыслить, выгодно ли ему, накладывая грим, придавать своему лицу абстрактные черты, которые застынут на нем как маска. Представим себе господина, сажей отметившего глубокую холерическую складку между бровями, чтобы таким образом подчеркнуть жестокость своего персонажа, и предположим, что он, произнося какую-то реплику, должен улыбнуться. До чего же чудовищная гримаса получится! И как сумеет актер наморщить свой искусственно гладкий лоб, блестящий точно биллиардный шар, чтобы показать гнев старика?
Современную психологическую драму, где самые тонкие движения души должны в большей степени отражаться на лице, чем с помощью жестов и громких криков, наверное, имеет смысл пытаться ставить на маленькой сцене с сильным боковым светом и актерами без грима или по крайней мере с минимальным его использованием.
И если бы нам вдобавок убрать видимый залу оркестр с его мешающим светом и обращенными к публике лицами; если бы поднять партер настолько, чтоб зрители видели что-то выше уровня коленей актера; если бы избавиться от аванлож с их ухмыляющимися, набивающими себе брюхо дамами и господами и тем самым добиться полной темноты во время спектакля, и к тому же – самое главное – получить в свое распоряжение маленькую сцену и маленький зал, тогда, быть может, возникла бы новая драматургия и по крайней мере театр вновь бы стал местом развлечения просвещенной публики. В ожидании же такого театра нам остается лишь писать в стол, пытаясь подготовить будущий репертуар.
Перед вами – результат такой попытки! Если он окажется неудачным, предпримем новую!
Фрекен Жюли, 25 лет.
Жан, лакей, 30 лет.
Кристина, кухарка, 35 лет.
Действие происходит на графской кухне в Иванову ночь.
Просторная кухня; боковые стены скрыты занавесом. Задняя стена слева направо косо перерезает сцену; ближе к левому углу на этой стене – две полки, уставленные медной, железной и цинковой утварью и украшенные по краям бумажными кружевами; правей на три четверти видны большие сводчатые двойные стеклянные двери, а за ними – фонтан с амуром, сирень в цвету и стройные пирамидальные тополя. Слева – угол большой кафельной печи и часть дымохода. Справа выступает край большого соснового стола для челяди и несколько стульев. Плита убрана березовыми ветками; по полу разбросан можжевельник. На краю стола – большая японская ваза с сиренью. Ледник, кухонный столик, раковина. Старинный колокольчик над дверьми, а слева от них – разговорная труба. Кристина стоит у плиты и что-то жарит; она в светлом ситцевом платье, в фартуке; входит Жан в ливрее, вносит сапоги со шпорами для верховой езды и ставит их на пол.
Жан. Сегодня фрекен Жюли опять помешанная какая-то; совсем помешанная!
Кристина. А-а, ты тут уже?
Жан. Я проводил графа на станцию, шел обратно мимо гумна, зашел туда потанцевать, вижу – фрекен с лесничим танцует. Замечает меня, бросается прямо ко мне и приглашает на вальс. И как танцевала! В жизни я такого не видывал. Нет, она помешанная!
Кристина. Да она и всегда такая была, а уж последние две недели особенно, вот как помолвка-то расстроилась.
Жан. Кстати – что за история? Он же славный малый, хоть и не из богатых. Ах! Все у них тонкости разные. (Присаживается к столу.) Но все-таки удивительно: чтобы барышня – хм! – решилась остаться дома, с людьми, когда отец звал ее вместе поехать к родне, а?
Кристина. Небось появиться стесняется, когда с женихом у нее такая катавасия вышла.
Жан. Может, и так! Зато уж он показал себя молодцом. Ведь знаешь, Кристина, как все у них было? Я же видел, только говорить не хотел.
Кристина. Ишь как – видел?
Жан. Ну да! Были они вечерком в конюшне, и фрекен его тренировала – так это у нее называлось. Хочешь знать, как она это делала? Заставляла его через хлыст прыгать, вроде собачонки. Два раза он прыгнул, и оба раза она вытянула его хлыстом, ну а уж на третий раз он вырвал у нее хлыст, разломал на мелкие кусочки и был таков.
Кристина. Вот ведь как! Подумать!
Жан. Да, вот так-то! Ну, Кристина, чем же ты меня вкусным попотчуешь?
Кристина (что-то накладывает со сковородки на тарелку и ставит ее перед Жаном). Вот тебе – немного почек, я их из жареного теленка вырезала!
Жан (понюхав). Прелесть! Обожаю! (Щупает тарелку.) Только отчего тарелка не подогрета?
Кристина. Ишь капризничает – чище самого графа. (Ласково треплет ему волосы.)
Жан (сердито). Ой, не тяни ты меня за волосы! Сама знаешь, я человек чувствительный!
Кристина. Ну ладно, ладно, небось ведь я это любя!
Жан принимается за еду. Кристина откупоривает бутылку пива.
Жан. Пиво – в Иванову ночь? Благодарю покорно! У меня найдется кое-что и получше. (Открывает ящик стола и достает оттуда бутылку красного вина с желтой сургучной печатью.) Видишь – желтая печать? Дай-ка мне бокал. На тонкой ножке, конечно, для благородного вина!
Кристина (возвращается к плите, ставит на нее кастрюльку). Боже сохрани от такого муженька! Экие капризы!
Жан. Не болтай лишнего! Сама рада-радешенька такого парня подцепить; и, думаю, ты не в обиде, что меня твоим женихом называют! (Пробует вино.) Славно! Очень славно! Только чуть-чуть переохладилось! (Греет бокал в ладонях.) Мы его покупали в Дижоне; по четыре франка литр без посуды; а ведь еще пошлина! Что это у тебя там за стряпня? Запах убийственный!
Кристина. Чертовщина разная, которой фрекен Жюли кормит Дианку.
Жан. Следила бы ты за своими выражениями, Кристина! Но почему это ты в канун святого праздника должна готовить варево для сучки? Больна она, что ли?
Кристина. Больна, как же! Снюхалась с барбосом дворовым – глядишь, ощенится теперь, фрекен про это и знать не желает.
Жан. Фрекен иной раз бывает чересчур заносчива, а иной раз у нее не хватает гордости, вся в покойную графиню. Та любила побыть в людской да на скотном, зато уж ездила только цугом, ходит, бывало, в грязных манжетах, а непременно чтобы с графскими коронами на запонках. Фрекен, кстати говоря, совсем за собой не следит. Я бы даже сказал, не хватает ей благородства. Вот когда в риге танцевали, она ж просто вырвала лесничего у Анны и сама его пригласила. У нас такого не водится. Когда господа корчат из себя простых – так уж до того делаются просты! Зато она стройная! Дивно! Ах! Плечи! И так далее!
