(Коллеге.) Ну? Нашел что-нибудь?
КОМИССАР III. Абсолютно ничего. Я ведь знал наперед, что он не спекулянт.
КОМИССАР I (ледяным тоном). Эй, коллега! Остерегайся чрезмерного доверия к людям! Сейчас мы должны подозревать всех!..
КАРТИНА 2
Скромное жилище Робеспьера. Трибун сидит, терпеливо ожидая, пока парикмахер закончит с его волосами, и наслаждается предвесенним днем. Парикмахер посыпает готовую прическу пудрой, клиент подносит к лицу ручное зеркальце – несколько недоверчиво – и, посмотревшись в него, обнажает в улыбке белоснежные зубы.
РОБЕСПЬЕР. Это уж чересчур. Я похож на гигантский отцветший одуванчик.
ПАРИКМАХЕР. Это ваша обычная прическа. Вы просто с лица спали, потому, вероятно, и кажется…
РОБЕСПЬЕР. Может быть. Сделайте с этим что-нибудь. С такой головой меня невозможно воспринимать всерьез.
ПАРИКМАХЕР. Сегодня уже поздно. Завтра я приду еще. И то сказать, ни у кого из моих клиентов нет таких густых волос. Гребень в них так и утопает.
РОБЕСПЬЕР (через несколько секунд). Кстати о клиентах – у вас множество источников информации. Говорят, Верховный Судья снова искушает людей по ночам? Вы что-нибудь слышали?
ПАРИКМАХЕР (в смущении). Какой только ерунды не наслушаешься…
РОБЕСПЬЕР. Ну и что же? Может, это меня считают теперь тем таинственным существом?
ПАРИКМАХЕР. Боже сохрани! Нет, до этого еще не дошло…
РОБЕСПЬЕР (уже энергичнее). Итак?
ПАРИКМАХЕР. Говорят, ч-что… что Дантон.
Робеспьер цепенеет. Гнетущее молчание.
РОБЕСПЬЕР (естественным, но слишком монотонным голосом). Откуда вы…
ПАРИКМАХЕР (все больше теряясь). Простите, гражданин… не могу…то есть я п-предпочел бы… не…
РОБЕСПЬЕР (равнодушно). Хватит об этом. (Негромкий стук.) Войдите!
Входит Элеонора Дюпле, 25 лет. Останавливается в дверях.
Добрый день! Прошу извинить, что не встаю. Пожалуйста, заходите…
ЭЛЕОНОРА (пожимает ему руку и садится). Вы уже поднялись с постели? Не слишком ли рано?..
РОБЕСПЬЕР (широко улыбнувшись). Слишком рано… это после пяти-то недель! Да в такой день, как сегодня, поднялся бы и труп.
ЭЛЕОНОРА. Но земля все еще качается под ногами… не так ли?
РОБЕСПЬЕР. Немножко – но это лишь придает ей особую прелесть. Никак не могу насытиться этим блаженством – передвигаться свободно. Мускулы возвращаются к жизни… Нет ничего приятнее, чем жизнь, дорогая мадемуазель.
Парикмахер отступил на шаг и оглядывает свою работу.
ПАРИКМАХЕР. Ну что ж, по-моему, вы готовы.
Подает ему зеркало, которое Робеспьер опасливо отстраняет.
РОБЕСПЬЕР. Нет… лучше себя не видеть. Спасибо. Пожалуйста, приходите завтра в обычное время!
Парикмахер кланяется и уходит. Робеспьер поворачивается в кресле, облокачивается о ручку и, неопределенно улыбаясь, смотрит в глаза своей столь же неподвижной возлюбленной.
Внезапно он поднимается и протягивает ей руки.
Поздороваемся, львица.
Элеонора спокойно поднимается, они обнимают и целуют друг друга. Однако ей этого недостаточно, она медленно опускается на колени, скользя лицом и корпусом по плечу, груди, боку, обеим сторонам бедра своего друга. Он стоит, опираясь о стол, который от него довольно далеко, чтобы не потерять равновесия, когда она обхватывает его колени, изогнувшись назад в восхитительно неудобной позе. Он защищается – не слишком уверенно – левой рукой. Лишь когда ее руки оказываются ниже бедер, он с трудом и несколько судорожно переводит дыхание и серьезно просит.
Ах, Лео… Перестань.
Она, конечно, делает вид, будто не слышит. Тише и настоятельней.
Перестань… перестань.
Отталкивает ее правой рукой. Когда она поднимается, он беспокойно потягивается всем телом. Встряхивает головой, будто желая смахнуть что-то с волос. Носком ноги чертит круги на полу.
ЭЛЕОНОРА (садится. Весело, но со скрытой горечью). И впрямь. Я нарушила твои правила.
РОБЕСПЬЕР (удивленно вскидывает голову). Мои правила… ты?!
ЭЛЕОНОРА. Одно из них, во всяком случае, ты накрепко вбил мне в голову: «Любое проявление любви при свете дня – бестактность в самом дурном вкусе».
РОБЕСПЬЕР (садится). Эти агрессивные правила человека действия – как они чужды теперь той мокрой курице, в какую я превратился!
ЭЛЕОНОРА. Слава Богу. Вот мы уже и коготки начали оттачивать… Чтобы опробовать на самом себе. (Присматривается к нему.)Так и есть: ты здоров. Жаль.
РОБЕСПЬЕР. Ну знаешь…
ЭЛЕОНОРА (деликатно пожимает плечами). Ничего не попишешь, любимый: я была счастлива благодаря твоим страданиям. Ты корчился в лапах малярии – зато ты был моим не то что по целым часам, а день и ночь напролет. Болезнь тебя даже не испортила: это выражение трагической пассивности было тебе очень к лицу. Я сидела и заучивала твои черты наизусть. Я не ухаживала за тобой – я не твоя жена. Впрочем, все обошлось благополучно! В руках матушки ты был в безопасности.
РОБЕСПЬЕР (задумчиво вглядывается в нее). Если бы я только мог поверить в этот твой стальной эгоизм, львица…
ЭЛЕОНОРА. Друг мой, любовь – не благотворительность.
РОБЕСПЬЕР (лукаво, спустя несколько секунд). А дети, dearest?..[10]
ЭЛЕОНОРА (удивленно). Дети? (Изогнув уголки губ.) Милый мой, зачем же мне карикатура, когда у меня есть оригинал? Пускай природа устраивает себе инкубаторы в других телах – неспособных к счастью.
РОБЕСПЬЕР (в наивном удивлении). Cчастью?.. Ах, два года тому назад – пожалуй! (Асимметрично кривя губы.) И правда… наши тогдашние вечера… и ночи… Наши идиллические планы – Great God![11] Тогда я полагал, будто можно исполнить свою часть революционной работы за год-другой, а потом вернуться домой! Лео, те времена прошли!
ЭЛЕОНОРА. В сравнении с сегодняшним днем тогда я была бедна.
РОБЕСПЬЕР. Тогда я любил тебя. А сегодня ты для меня как снотворное средство.
ЭЛЕОНОРА. Знаю.
РОБЕСПЬЕР. Дитя, ты лжешь! Тем хуже, если и самой себе тоже! Природа ухватилась в тебе за пустую надежду, и ради этой лжи ты губишь свою драгоценную жизнь самым что ни на есть ужасным образом!
Лео, революция продлится два столетия. Я никогда не буду свободен, понимаешь? Никогда. Непрерывная череда дней все более тяжкого труда по двадцать четыре часа в сутки, и так до самой смерти. Сейчас мне тридцать пять… и пяти лет не пройдет, как я превращусь в развалину – ни дать ни взять поистаскавшийся пятидесятилетний распутник!
ЭЛЕОНОРА. И что же с того, мой единственный? Пока я могу видеть тебя, пусть даже мимоходом, ты наполняешь мою жизнь невыразимой радостью. Если ты оставишь меня – я ведь смогу каждый день видеть тебя с галереи Конвента или клуба.
РОБЕСПЬЕР. Женщина, неужели ты не чувствуешь, как унизительно для тебя подобное рабство?! Послушай, революция поглощает не только все мое время, но и все мое существо. Сегодня у меня нет больше личной жизни. Я перестаю быть человеком: человеческая восприимчивость, человеческие чувства, желания – все это постепенно вянет и опадает среди этого накала предельного напряжения. Я превращаюсь в обезличенный, чудовищно разросшийся, распаленный мозг. Сегодня я вижу, что со мной творится, потому что у меня есть время… и мне даже не по себе. Дитя, я больше не люблю тебя. Ты мне в буквальном смысле безразлична! Сама посуди: теперь наша единственная возможность провести несколько минут вместе – в горячечных спазмах моей похоти, спазмах, представляющих собой гнусную пытку, следствие зверского изнеможения. Знаешь ли ты, Лео, что мне абсолютно все равно, кто избавляет меня от этих мучений? Знаешь ли, что иной раз тебя заменяет первая попавшаяся девка… и что для меня нет никакой разницы? А если я и прихожу к тебе, то лишь потому, что мне недостает сил пройти несколько улиц и избавить тебя по крайней мере от этого унижения?.. Лео, дорогая, ведь это один срам! Превозмоги себя, пусть это и тяжело, – и вырвись, наконец, на свободу!
ЭЛЕОНОРА (с легким вздохом). Не трать сил, carino[12]. Разве это твоя вина, что судьба предоставила меня тебе в пользование?
Робеспьер хмурит брови. Она слабо улыбается.
Что тебя огорчает? Затем я и здесь, чтобы тебе, усталому, не приходилось блуждать по городу и чтобы уберечь тебя от заражения. Я тебя шокирую? Нет, нет, chéri[13]: даже если бы ты выбрал слова еще более жестокие, тебе не изменить того естественного факта, что я твоя собственность. Что бы от тебя ни исходило – для меня в этом смысл жизни, а не позор.
