ВЕСТЕРМАН. Ты помогал учредить его, Дантон.
ДАНТОН (утратив всякую меру). Помогал?! Разве я помогал кому-то – или, верней, разве мне помогали – нести на этих двух плечах, по отвесному краю пропасти, Францию, беснующуюся в корчах перерождения?! Все, чего достигла Революция, все, что она создала, – это дело моих рук. Но тропинкой, которую проложил я… воспользовался коварный вор. Это он украл у меня мои дела одно за другим, чтобы заменить их бедствиями для человечества. Из-за него…
ФИЛИППО. Бесполезно, Дантон. Собственного страха не перекричишь.
ДАНТОН (застигнутый врасплох, почти в ужасе). Страха?!.
ФИЛИППО. Да, страха. Вы уже еле-еле хрипите, досадно слушать. Однако замолчать вы не смеете ни на мгновение. О, как вы дрожите… ладони холодные и влажные, гм? – а лицо будто из глины…
ДАНТОН (у которого перехватило дыхание). Не смейте…
ФИЛИППО. О, утешьтесь: я тоже. Я-то полагал, что уже превозмог в себе животное, которое любой ценой хочет жить. Куда там. Внутри у меня все так и корчится. Что поделаешь, взгляд смерти невозможно выдержать спокойно. Лучше не прикидываться.
ДАНТОН (заносчиво). Могу себе представить, что в таком состоянии приятного мало. Но вы ошибаетесь, полагая, будто я его разделяю. Дрожу ли я?.. О да! Дрожу от боли, дрожу от гнева при мысли об участи Отечества, отданного на поживу этой чужеземной бестии… Вы не знали его как следует. Вы и понятия не имели, что это за характер… вот, например, знали ли вы, когда он выказал Камиллу самую нежную, самую заботливую дружбу? За час до того, как велел его арестовать. Это самый настоящий извращенец, Нерон. (Скалит зубы с глубоким удовлетворением.) Этот дурак добился своего – они трепещут перед ним. Он господствует. И полагает, что теперь сможет обойтись без меня! Ох, и познает же он блаженство власти! Даю ему три месяца: так я настроил общественное мнение. Потому что хочу, чтобы перед позорной смертью, которую я ему предназначил, он успел свихнуться. Или повеситься.
ДЕЛАКРУА (с иезуитским вздохом). Знаешь, жаль мне тебя, бедолага.
Дантон безмолвствует. Вестерман, а потом и Делакруа встают; им связывают руки за спиной.
ФИЛИППО (мягко, после нескольких секунд тишины). Неужто вы и в самом деле еще не видите, что сегодня вы ничто, что вы раздавлены? (Дантон бросает на него полный ужаса взгляд и опускает голову.) Вы были одним из осколков общественной массы в последнюю фазу ее жизни. Как личность вы заурядный провинциальный адвокат. Ваша значимость находилась в функциональной зависимости от ситуации, подобно значению нуля в ряду цифр. Ваша фаза подошла к концу десятого июля. С того дня вы были всего лишь эхом: до назойливости настырным, но – вопреки самым ревностным вашим стараниям – неопасным.
Встает; помощник палача обрезает ему воротник. Вводят Фабра, Эро, Демулена – последний пребывает в оцепенении и шатается, однако позднее к нему полностью возвращается сознание.
ФАБР (оглядевшись). Что теперь?
Садятся.
Уф, как же я устал… до чего приятно будет вытянуться…
ЭРО (шепотом). Фабр… пожалей мои нервы.
ФИЛИППО (безжалостно продолжает). О да – Робеспьер падет. И ужасающим образом. Ибо в определенном пункте настоящей, критической фазы он должен пасть в силу механического закона равновесия.
Дантон, подавленный, тяжело поднимается. Ему обрезают остатки воротника.
КАМИЛЛ (почувствовав на затылке ножницы, подскакивает, как форель, с пронзительным криком). Ааааа!!!
…..
ФАБР. Тихо, Камилл! Это не больно!
ДАНТОН (вскочив, поворачивается; громовым голосом). Осел, замолчи сейчас же!!
…..
Бледнеет; опирается бедром и ладонью о стол. Камилл сникает. Стальная снисходительность со стороны парикмахеров и помощников палача.
ФИЛИППО. …но ваша ложь – ваша в высшей степени безразличная смерть – не сильно скажутся… (снимает с плеча прядь отстриженных волос и дует на нее) на его участи. (Заводит руки за спину. Дантон не выдерживает. Опускает голову, опирается на обе руки.)
ДЕЛАКРУА (трется основанием головы о загривок). Бр!.. У меня уже есть это «ощущение приятного холодка», которое сулил нам старик Гильотен…
Помощник палача подходит к Дантону, чтобы связать ему руки.
ДАНТОН (озирается помутневшими глазами; слабо). Н-не могу. Минутку. (Падает на стул.) Мне нехорошо. (Медленно опускает голову на руку, которая опирается о край стола.)
ВЕСТЕРМАН (жестоко). А-га!..
Все обступают Дантона.
ФАБР (утешает). Ничего удивительного – непрерывно напрягать голос четыре дня подряд…
ЭРО. Четыре дня пробрехать на одной ноте! Такое не под силу и самому остервенелому псу.
ДЕЛАКРУА. С этой цифрой, братец, ты войдешь в историю!
ДАНТОН (отрывает лоб от рук). Ату, лакейские душонки! Ату хозяина, раз он лежит на земле! Смейтесь, измывайтесь, отводите душу за все время преданной службы!
ДЕЛАКРУА. Повежливей с повелителем! Знаете ли вы, что один-единственный час его жизни стоит больше, чем все наши пустые существования, вместе взятые?
Язвительное оживление, расспросы.
ЭРО. Я тоже это слышал! Милостивый же у нас господин, братья мои болваны. Девять из нас остались бы сиротами на этом недостойном свете, кабы не его забота о нас.
Нотки ненависти усиливаются.
ФИЛИППО (опершись о стену в глубине). Оставьте его. Каждый из нас защищается как может от осознания, что он, как и миллионы до него и после него, испортил все дело и вычеркнут из списка.
Воцаряется гробовая тишина.
ЭРО (внезапно, разразившись горьким смехом). Но защищаться от него уже недолго!..
ВЕСТЕРМАН (мрачно). Да, твоя правда. Я-то знаю – потому что тоже все испортил. Я дал маху один-единственный раз: во время путча Венсана. Дал гражданскому задурить себе голову. А ведь это как раз и был великий момент в моей жизни. Я его упустил.
ЭРО. Э, Вестерман. Ты не знаешь, каково это – упустить свою жизнь. Но я-то! Я, созданный для того, чтобы украшать собой изысканные салоны, позволил навязать себе роль фанатика! Я безо всякой своей вины лишился чести и жизни, ни за что ни про что выставив себя на посмешище ради дела, которое ровным счетом ничего для меня не значило! Ах, до чего же бессмысленно – бессмысленно – бессмысленно подобное поражение.
Все трое встают.
ДЕЛАКРУА. Не одного тебя течением унесло в абсурд, Эро. Я, мягко говоря, бандит по натуре, но не посмел податься ни в развеселую разбойную солдатню, как Вестерман (который явно не оценил комплимента, судя по выражению его лица), ни в биржевые хищники, как Бац и Бойд. Нет, я благоговейно трубил о спасении Отечества, как все. Лишь в свободные минутки, когда выдавалась такая оказия, мне подчас случалось что-нибудь свистнуть – да еще дал себя поймать!
ФИЛИППО (со своего рода восхищением, в бесконечность). И все же подумать только, что такие люди… ответственны за развитие целых государств.
ФАБР (задумчиво). После меня останутся названия месяцев[69] и несколько комедий – немного, но хоть что-то.
КАМИЛЛ (пока ему связывают руки). А после меня – после моего таланта, величайшего в сегодняшней Франции, – что останется? – бульварная подтирка! (Дантону, стоя над ним, более правдивым тоном, чем обычно.) Ты украл мой талант, украл мою жизнь, но даже не сумел воспользоваться похищенными сокровищами! Из-за тебя я лишился чести, из-за тебя умираю таким молодым, из-за тебя погибает Люсиль, из-за тебя, пустой ты идол, – из-за тебя меня отверг Максим! И какая же выгода от стольких разрушений, хотя бы даже для одного тебя? Никакой! Ноль! Уничтожение, и все! Ты свою подлость и ту загубил.
ДЕЛАКРУА. Ну он сумел-таки изрядно нажиться. Это уже что-нибудь да значит… хотя теперь и ему не лучше. (Постепенно склоняется над неподвижным Дантоном.) И тяжело же давит на желудок попусту растраченная жизнь – жизнь лицемерная, жизнь, прогнившая насквозь, а, Дантон? О, если бы только могло стошнить самим собой!
ДАНТОН (внезапно оправившись среди всех этих издевок). Причитайте, растяпы! Заливайтесь слезами! Мне не о чем жалеть! Я умел сколачивать деньги тысячами – умел и сорить ими, а это сложнее. Я умел славно потискать девушек – и выпить, как мало кто. Теперь я сыт, но это было хорошо. (Протягивает руки помощникам палача.) Баланс Робеспьера будет не таким веселым – когда тот окажется здесь через пару-другую недель!
