ЭРО. Браво, Дантон! Держаться! Ничего не признавать, хоть и тошно, хоть душа и воет, точно пес над покойником! Лгать, лгать и лгать до последнего вздоха!
ФАБР. Да уж, поосторожнее с правдой, друзья. Знаете, как следует мыслить в нашем положении? Что прекраснее всего жертва, принесенная иллюзии, бесполезная жертва. Что хорошо носить драгоценность или же отдать ее в общественный фонд, однако воистину прекрасно – швырнуть ее в море. Любая правда сносна в трагических одеяниях, а трагизм – товар дешевый.
ДЕЛАКРУА. Я снял бы перед тобой шляпу, Фабр, если бы у меня еще была шляпа – и руки.
Вводят, будто стадо оглушенных баранов, приговоренных, первоначально сидевших во втором ряду. Затем ставят всех гуськом вдоль стены. Дантон тут же принимает позу.
САНСОН. Все готово. Отправляемся.
Несколько человек теряют сознание. Солдаты поддерживают их.
ДАНТОН. Вперед, братья! Мы без страха предстанем перед судом грядущих поколений, на который я сегодня призываю победоносного врага! Уже через несколько лет мое имя засияет огненными буквами в Пантеоне истории – твое же, мерзавец Робеспьер, будет навеки высечено на ее несокрушимом позорном столбе!
ДЕЛАКРУА (пылко, пока они выходят). О Дантон! Что за великий лицедей в тебе погибает!
КАРТИНА 5
Сент-Оноре, 398. Вечером шестнадцатого жерминаля. Робеспьер один, навзничь на постели. Шум конвоя, голоса Камилла и Дантона. Один отчаянно кричит, другой изрыгает проклятия. Робеспьер не реагирует ни на это, ни на стук в дверь чуть погодя. Лишь когда стук повторяется, отвечает, но не сразу.
РОБЕСПЬЕР (вполне нормальным голосом). Войдите.
ЭЛЕОНОРА (входит и помимо воли ведет себя, будто находится рядом с умирающим. Шепотом). Вечерняя почта, Максим. Ничего важного.
РОБЕСПЬЕР (не шевельнувшись, громко). Спасибо.
Элеонора не осмеливается ни подойти, ни заговорить. Ждет какого-нибудь знака, робко оглядывается, после чего быстро выходит на цыпочках. Тем временем зеваки убежали вслед за конвоем. Улицы пусты, отсюда неестественная тишина до самого конца картины. Снова стук в дверь – ритм Сен-Жюста. Ответ вновь задерживается.
РОБЕСПЬЕР. Входи.
Неохотно приподнимается на локте, подает гостю руку и опять ложится.
СЕН-ЖЮСТ. Средь бела дня ты сидишь дома, да еще праздно?! Я всюду искал тебя. Еще не отдохнул?
РОБЕСПЬЕР. Нет. Ну и?
СЕН-ЖЮСТ. Решительная победа. Ни тени сопротивления, толпа ведет себя даже равнодушно. Страстные призывы Камилла вызывают лишь ворчание.
РОБЕСПЬЕР. Да. И смех. (Приподнимается на вытянутой руке и задумчиво глядит поверх спинки кровати в сторону окна.) Я слышал его отсюда… the poor little thing…[70] (Короткая пауза. Сен-Жюст барабанит пальцами по крышке стола. Робеспьер складывает подушку вдвое и снова ложится, устроившись поудобнее.) Что до поведения толпы, то у меня не было ни малейших опасений.
СЕН-ЖЮСТ. Ну, Трибунал и Коммуна целый час обсуждали вид транспорта. Паш волновался не меньше, чем при казни короля.
РОБЕСПЬЕР. Боже мой! Так вы все еще не знаете парижской толпы?! О, как же я вам завидую! Чтобы эта толпа, которая забавлялась на процессе, будто на петушиных боях, с науськиваньем и ревом, – чтобы она встала на защиту побежденных?!
СЕН-ЖЮСТ. Полно, Максим. Париж породил также и ту толпу, что взяла Бастилию. Ту толпу, что трижды врывалась в Тюильри, поцарапала малость полы, но не прихватила ни единой ложки на память. Ту толпу, которая взирала на позорное возвращение изловленного короля-беглеца – в молчании.
Робеспьер медленно поднялся и сел на краю постели.
РОБЕСПЬЕР (в глубоком удивлении). Да, конечно же. Ведь и правда. (Пауза.) И я мог об этом забыть!..
СЕН-ЖЮСТ (наклоняется к нему). Послушай, Робеспьер, ты уж как-нибудь соберись. Я не спрашиваю, что с тобой, потому что об этом ты, увы, несколько часов назад поведал даже слишком явно. Ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что теперь должен принять диктатуру над Францией?
РОБЕСПЬЕР (встает и начинает слоняться по комнате). Ты мучишь меня.
СЕН-ЖЮСТ (наблюдает за ним). И буду мучить, пока не вырву из этой постыдной прострации! Ты же диктатор! Как ты смел кричать в Комитете, будто революция провалилась?! Затем ведь ты и пришел в этот мир, чтобы достичь ее целей несмотря ни на что! Теперь народ вручил тебе полномочия…
РОБЕСПЬЕР (останавливается над ним, опираясь ладонями на стол). Послушай, Сен-Жюст, почему ты мне подчиняешься? Почему не считаешь, что это тебе, а не мне полагается власть диктатора?
СЕН-ЖЮСТ. Этот последний вопрос неплох. Друг мой, диктатуре не завидуют. Это не королевская корона с пышностью, преимуществами, всем тем, о чем вздыхает жалкое человеческое тщеславие. Это положение жуткое. Кому-то другому я не поставил бы в упрек, что он этого боится. А почему я подчиняюсь? Но ведь это очевидно, Максим. Ты гениален, я – нет, а цель у нас общая. Все это объясняет, почему я предоставил свой талант в твое распоряжение.
РОБЕСПЬЕР. Так ты не считаешь себя равным мне?
СЕН-ЖЮСТ. Нет.
В продолжение следующих слов Робеспьер отходит к окну, останавливается там, возвращается, в конце концов падает на стул, глядя мутными глазами в стену.
Если ты до того размяк, что ищешь, на кого бы взвалить свой пост, то оставь это, Бога ради. Ты ведь и сам знаешь, что никому, кроме тебя, ситуация не по плечу. Кроме того, никто не дозрел до власти: чистейший революционер тут же впадет в детство, упиваясь своим смехотворным персональным величием. Ты один никогда не забудешь, что ты лишь сторожевой пес нации… Но кажется, ты болен – всего-навсего. Если так, то слава Богу.
РОБЕСПЬЕР (безжизненно наклоняется вперед и опирается на руки). Нет… я не болен. (Тише.) Я утратил почву.
СЕН-ЖЮСТ (изумленно). Почву?! Перед тобой стоит задача свыше сил человеческих – ты знаешь в точности, что нужно делать, – и…
РОБЕСПЬЕР (кричит шепотом). Мальчик мой, я не знаю, что нужно делать! Я ничего уже не знаю… буквально ничего…
СЕН-ЖЮСТ (чуть погодя). Робеспьер, ты один в ответе за жизнь и будущее двадцати пяти миллионов человек. Революция погибнет, если ты не спасешь ее. Тебя кто-нибудь спрашивает, веришь ты в себя или нет? Или хочешь ли ты принять власть? Что думаешь лично ты, как себя чувствуешь – все это вообще не играет никакой роли. Сомневайся в своих силах, терзай себя, дрожи – тем хуже для тебя. В любом случае ты должен победить.
РОБЕСПЬЕР (опускает руки, прислоняется к спинке стула). Дитя мое, если бы я только сомневался в себе, но знал, чего требует общественное благо… то не шокировал бы тебя видом своего отчая… своей растерянности. Между тем я ничего уже не знаю… все, во что я верю, чем живу, внезапно рассыпалось на куски… Я до сих пор не могу понять, как это случилось… как это могло случиться. Хватило одной-единственной убийственной мысли.
СЕН-ЖЮСТ. Не понимаю.
РОБЕСПЬЕР. Я старался вновь обрести равновесие после того зловещего проблеска будущего. Я твердил себе, что, хотя катастрофа и кажется неизбежной, я должен ее предотвратить. Что для того – как ты говоришь – я и существую на свете. Внезапно – словно бы кто-то вдруг заговорил у меня за спиной – возник один простой вопрос: не было бы то, что нам, вождям революции, представляется поражением, в действительности… спасением для народа?.. (Сен-Жюст медленно поднимается.) А это вопрос, ответа на который нет… (Пауза. Переведя дыхание.) С этого все и началось… а потом удары посыпались градом. Временами мне казалось, что это начало безумия… за что бы я ни ухватился, каждая мысль, каждый факт рассыпались у меня в руках. Ничего не осталось… каждый пункт в программе революции, каждый постулат Прав Человека – лежат передо мной, перечеркнутые знаком вопроса.
Я тону.
СЕН-ЖЮСТ (после долгой паузы, твердым тоном). По какому праву ты говоришь об этом мне? Или ты забыл, что через меня можешь перезаразить сотни тысяч?
РОБЕСПЬЕР (поднимает голову). Значит, твоя вера, апостол Свободы, колеблется при малейшем дуновении чужого сомнения?
СЕН-ЖЮСТ. Человеческий ум не слишком-то устойчив. А твоя мысль всегда увлекает за собой мою. Так что молчи, пока этот… этот припадок не пройдет.
РОБЕСПЬЕР. Этот припадок… (Вдруг встает и останавливается, опираясь одной рукой на стол.) А может быть, я должен… может, для всей Европы будет лучше, если я вдруг… устранюсь… если революция разва…
