Вот уж год прошел Таниного пока еще безобидного волхованья. Ершистые футболисты ясной осенью съездили вместе на капусту. В Москве из НИИ всю жизнь посылали на картошку, а здесь только так – на капусту. И в учрежденческих столовых у нас всю дорогу к дежурной котлете было стандартное картофельное пюре, а в Иркутске к бледному от хлеба шницелю для контраста – темная тушеная капуста. Дальше, мягкой зимой вся эта молодежная команда по воскресеньям ходила на лыжах туда, в сторону Слюдянки. В раскрытых, как книга, распадках щетинились рисованные тонким пером лиственницы, на полгода лишенные хвои. Бурной весною, сбегающей с гор, те же и оне же чапали пешкой – здесь так говорят – без ночевки, по шпалам заброшенной байкальской дороги. Там раньше вечно происходили крушенья, пришлось рельсы от берега здорово отодвинуть. Вратарь с нападающей теперь всякий раз несли вдвоем казенное сэишное ведро с уже начищенной картошкой и нашинкованной капустой – для варева. Наконец, пришло футбольное лето. Поездки на Ольхон, с палатками и полуночными кострами. Наши двое сидят рядом, глядя в огонь. Поют не Бог весть какими голосами, но довольно стройно:
В комнате давно кончилась беда,
Есть у нас питье, есть у нас еда,
И давно вода есть на этаже –
Отчего ж тогда пусто на душе?
Неправда, на душе не пусто, совсем наоборот. Рассветает, теплые клубы тумана катятся с одного берега узкого острова на другой. День настает яркий – прилежный взор следить бы мог полет Тани Сарматовой на раздутой юбке над каменистым плоскогорьем, где в расщелинах качаются желтые маки. Она довольно громко на неведомо у кого перенятом шаманском наречии посылает к шайтану и неподатливого Женю Безруких, и всю нашу мало оборудованную для веселья планету. Уже к вечеру, озирая сверху пустынную местность вблизи переправы на Ольхон, замечает – Валя Пармёнова с парнями лезет в пещеру. Во-он, заползает на брюхе тесным лазом, по уши вымазавшись глиной. А Женя Безруких в этот день не попался на глаза неопытной ведьме. Он еще на острове. Стоит с другом у подножья водопада. Спорят, заглушая шум воды, и голоса отражаются скалой, скрывающей их от Таниного неусыпного досмотра.
Теперешние Танины проклятья точно так же не досягали Жени Безруких, как раньше ее же приворотная ворожба. И не заметно было, чтобы обрушились на чью-нибудь голову вблизи. Вот разве овцы у бурятов дохли в то лето. Весь бурный период Таниного соломенного вдовства и самодеятельного ведовства Женя Безруких жил своей обычной, безгрешно размеренной жизнью. Реализовывал как умел гражданскую свободу одиночества. Бегал в шерстяном динамовском костюме холодными утрами по мокрым листьям. Читал самиздат, привезенный из Ленинграда. Без паники ждал утвержденья докторской. Обменивался на ходу приветствиями с недавними выпускницами иркутского университета. А уж они, при всей скромности одежд, были крепки той откровенной сибирской красотой, до которой Ренуару во всяком случае слабовато. Так или иначе, Женя Безруких подогрел ненависть Тани Сарматовой до такого градуса, что, ежели б узнал, то не в шутку встревожился.
Вот уж вторая безмужняя осень наступает Тане на пятки. Шелестить пожовкле листя, гаснуть очи, заснули думи, сердце спить. Тут ВАК (переводится как высшая аттестационная комиссия) снес яичко в Женин почтовый ящик – пришло извещенье об утверждении. В СЭИ пили, всяк согласно своему обыкновенью. То есть в основном допьяна, виновник же торжества весьма умеренно. И опять он, триклятый, ни ккк кому не присватался. Сразу за этим праздником приспел другой: на деньги из директорского фонда сыграли пышную футбольную свадьбу. Будто сорок отцов в полном согласии отдавали дочь. От общего вздоха облегченья повалился забор на спортплощадке, уж давно расшатанный высокой энергетикой игроков. В порядке величайшего исключенья молодым поднесли на блюдечке с голубой каемочкой ключи от двухкомнатной квартиры. Жаловать так жаловать. Да и было что дарить! Таня Сарматова уезжала насовсем, нянчить раннего внука. С нами крестная сила! Каково-то ей будет, без метлы полетавши, люльку качать! Ой горько будет, ой горько! Нет, это гости за столом кричат. А сами думают хором: получила эта девочка свою норму бед или жизнь догонит и еще добавит?
Хорошо ли, плохо ли, все фигуры разведены. Опять ложится черно-белая зима в лиственничные распадки. Встает поздняя заря, и четкой тушью проступают хрупкие ветви с шишечками, завязанными, как узелки – на память о событиях минувшего года.
Старую яблоню-антоновку видно от леса. Она накрывает ржавую крошащуюся крышу худшего по всей улице дома. Вот хозяин, зовут Петром. Враль, гордец, выдумщик. По призванью изобретатель, по профессии алкоголик. Лицо широкое, как лопата. Стоит, крутит крестообразный штурвал, нарезает трубы. Латает соседям разорванный в ложбинках летний водопровод. Второе мая, через забор канючит еще один дачник-неудачник: «Петь, а Петь…» Так и будут петь все праздники… пьешь урывками… Цыгановатая, нагловатая Петрова жена Зина, повариха из детсада, смотрит темным глазом – ходячим сглазом. Любовное согласие между несхожими супругами изначально обещало быть недолгим. Природа на всякий случай распорядилась сразу воспроизвести оба образца в близнецах Наде и Насте. Надя черноглаза, смазлива и увертлива. Настя дурнушка со смышленым взглядом и улыбкой клоунессы. Обе тут, темная головка и светлая. В первых строках нашего рассказа им лет по восьми. А вот и собака с наследственным именем Пальма. Стоит на крыше своей будки величиной с маленький сарай. Хотя, вообще говоря, красоваться нечем. Потомственная дворняга, букет кровей.
Петрова мать была малярка и рано померла от вредности красок. Петр в нее неприхотлив и ухватлив. Отца не было. То есть он, конечно, был, и, должно быть, очень и очень непростой. На два поколенья уж хватило этой загадки. Настасья Петровна намного интересней Надежды Зиновьевны. Стоят, шмыгают носами. Отец проверил пальцем резьбу, достал левой рукой из кармана початую бутылку. Открыл зубами, хлебнул. На закуску набрал в рот гвоздей. Не выпуская бутылки, пошел с молотком в правой руке. Набивает гвозди поверх заборов ближайших соседей. Их участки, нарезанные тонкими ломтями в результате нескончаемых разделов, переделов, продаж и перепродаж, являются сообщающимися сосудами. Петр утверждает, что к нему в сарай повадился ночевать черт. Эти гвозди – противобесовская оборона. На крыше сарая сохнет трава, накошенная для непасомой козы. Там же стоит чужая детская коляска, используемая для транспортировки травы из лесу. Если бы аист летел над поселком, он мог бы легко положить дитя прямо в коляску. Но Петр всегда идет домой с трудной алкогольной службы слишком поздно. Жена заперла дверь, и Петру остается провести ночь на сене в обществе неприветливого чёрта.
Сейчас еще не вечер, магазин открыт. Петр идет на площадь. У прилавка задумчиво говорит продавщице: « Ты-ко попей с мое…» Получает ответ: «Кто те неволит…» На стенке магазина написано по трафарету: «Бросиш! Отташиш домой!» Автор надписи, пожилой грузчик-татарин, сидит на ящике. Друг Кастрюлин где-то пiдхопив бочку и перегоняет ее домой котма, пиная нетвердой ногой. Петр провожает его до калитки. Втаскивают бочку вдвоем и садятся обмыть.
Отслужив Бахусу и дружбе, Петр впотьмах крадется домой. Береза стоит не за забором, как ей положено – в палисаднике стоит. Стало быть, ходит в гости к яблоне. К Петру же один черт. Вчера при полной луне сидел верхом на заборе – тьфу! И еще раз тьфу – калитка заперта. Это что-то новое. Петр орет басом на всех соседей: «Ат-ва-ри патихо-оньку калитку!» Потом сам лезет не хуже чёрта через забор с гвоздями, раздирая порты. Пробирается под окошко к дочерям – не откроют ли. Но там уж сидит кот Баюн, светя лютыми глазами, и Петр дает задний ход. До утра в сарае черт его давит, да коляска на крыше скрипит, катается взад-вперед, разбрасывая недосохшую траву. А огнеглазый Баюн перед рассветом оборачивается безымянным старым котом, давно отложившимся от каких-то скупых хозяев. Он бросает дерзкий взгляд на угомонившуюся коляску, задирает драный хвост. Уходит по ведомой кошачьему племени тропе в тот единственный сарай, где еще остались мыши, поскольку некогда стоял мешок с семечками.
Середина лета, девчонкам уже лет по двенадцати. Вяжут на поляне березовые веники для козы, которая смотрит нехорошими глазами и тянется тут же, не отходя от кассы, всё объесть. Отец пошел вроде бы по грибы, но свалился в дальнем конце поляны. Дочерям ни к чему. Они ушли, две скромные пастушки. Ночь легла, земля остыла. Петр на ножки поднялся и довольно точно вышел на свою улицу. В конце ее кирпичный дом цыган, обгоревший изнутри. Сейчас костер полыхает прямо на улице. Цыгане разъедают кремовый торт и безо всякой разумной последовательности собираются потом варить кулеш, не то здесь, не то в доме. При беспокойном свете огня ощипывают Петрову рябую курицу, которой Зина не досчиталась в обед. Петру бы надо курицу изъять – она чернилами помечена – и принести в семейный котел. Но рядом сидит черт. До поры до времени занят карточной игрой с цыганом, а дальше можно ожидать чего угодно. На всякий случай Петр спешит опасное место миновать. В своем палисаднике видит, как метла стучится к Зине в стекло, и давай Бог ноги в сарай. А там уже залег черт, тот или другой, поди знай. Петр залазит на сушильную крышу. Растягивается на пышных березовых вениках – в запахе жасмина и фантастических снах.
