НИССЕ (читает). В городе N они взорвали музей, какой смысл? Не могу я этого понять. Превратить в груду пепла тысячелетние произведения искусства. Других ведь таких не будет. У меня бы такие ухари долго не задержались. Как можно позволять своим подчиненным так дебоширить?
АЛЛЕН. Она пытается заснуть.
НИССЕ (читает). «Покойников хоронят в темноте, раненые тоже оказываются в своеобразной могиле, в темноте, где их больше никто не видит, в темноте, которая делает их невидимыми для нас. И те и другие по сути трупы». Вот-вот! И кто только публикует такую чушь? Democratic review? Типичная американская пропаганда. Сначала морализаторствуют, а затем стригут купоны с таких вот сенсаций. Кто такое вообще выписывает?
АЛЛЕН. Я.
НИССЕ. Чтоб я последний раз видел это на нашей полке!
АЛЛЕН. Я пишу для них.
НИССЕ. Мерзость! «Почему нет бинтов и врачей, люди гниют заживо…» Зачем надо все это так смаковать? Эти фотографии просто отвратительны.
АЛЛЕН. Люди должны знать, что тут происходит. Это называется демократией. Я просто рассказываю о том, насколько плохо тут обстоят дела и кто за это несет ответственность. Люди потом сами решат, стоит ли позволять этому безумию продолжаться.
НИССЕ. Хватит заниматься галиматьей! Люди не могут, да и не хотят видеть такое.
Бóльшая часть из них – банальные обыватели, которые напрочь забыли о том, что такое война. Конечно, это плохо, но, глядя на эти фотографии, они все равно ничего не поймут.
АЛЛЕН. А по-моему, человек, от чьего имени правительство ведет эту войну, обязан хотя бы попытаться взглянуть в глаза тому страданию, с которым вынужден сталкиваться простой солдат.
НИССЕ. А ты сам-то сможешь взглянуть? Что-то тебя в последнее время на улице не видать.
АЛЛЕН. Я болен. Кроме того, как иностранец я могу занимать позицию нейтралитета. Как незаинтересованная сторона я смотрю на вещи более отстраненно и потому больше замечаю.
НИССЕ. Слушай, пару лет назад я был там у вас в Америке и видел, как вы воюете с индейцами. Не самое приятное зрелище. У индейцев, насколько я помню, артиллерии не наблюдалось, они только махали своими томагавками, когда вы их расстреливали из пушек прямо в лицо. Так что сидите там у себя на континенте и не высовывайтесь, раз у вас там такой рай справедливости. Свобода по-американски – это писать о преступлениях других и умалчивать о своих собственных.
АЛЛЕН. Я рассказываю другим только о том, что видел своими глазами. Я работаю их глазами и ушами.
НИССЕ. Отлично, значит, ты уже почти что сам Господь Бог!
АЛЛЕН. А почему тебе так нравится смотреть на чужие страдания?
НИССЕ. У человека должно быть достаточно смелости видеть жизнь такой, какая она есть. Это то, что я бы назвал честностью.
АЛЛЕН. Как это? По-моему, так же честно можно стоять в забойном цеху и смотреть, как разделывают говядину.
НИССЕ. Ты просто не хочешь признать тот факт, что в критической ситуации обнажается истинная человеческая природа.
АЛЛЕН. Истинная? Как это? Конечно, если кто-то начнет мне угрожать мачете, я буду защищаться, но в то, что это будет затрагивать мою внутреннюю природу, а не саму ситуацию, – в это я отказываюсь верить. Я буду абсолютно верен себе, на все сто, когда, будучи любимым, буду любить в ответ. А зло и ненависть ничуть не более глубинная или истинная часть меня.
НИССЕ. Ты, похоже, еще просто слишком мало видел.
АЛЛЕН. А мне и не надо. Мне не обязательно видеть, чтоб знать, каково оно.
НИССЕ. Это глубоко безнравственно – прокручивать все это дерьмо у себя в мозгу, раздувать и передергивать.
АЛЛЕН. Я уже начинаю думать, что безнравственность возникает из-за своего рода дефицита воображения. А те, кто не способен ничего представить или почувствовать, нуждаются в том, чтобы видеть, как страдают другие, ведь только тогда они хоть что-то могут ощутить. Слушай, а не податься ли тебе в солдаты, раз война кажется тебе такой уж чудесной.
НИССЕ. Кончай читать мораль. Можно подумать, что ты сам сейчас не на войне.
Анна, лежавшая на диване под пледом, просыпается. Почти полностью обнаженная.
АННА. Ниссе. Иди сюда.
АЛЛЕН. Это совершенно разные вещи, не путай. Я несу ответственность за то, что я вижу. И я хочу изменить ход этих самых вещей. Ты сюда явился за новыми ощущениями, а потом сразу смоешься домой, как только чуть-чуть прижмет.
АННА. Иди сюда.
НИССЕ (Аллену). А я утверждаю, что разница всего лишь в том, что тебе за это платят, а я тут только из-за своего собственного интереса.
АННА. Я не могу больше ждать. Я хочу получить свои деньги.
НИССЕ. Ты разве не видишь, что мы разговариваем.
АННА. Сто фунтов. (Загибает пальцы.) Во-первых, я дала тебе трахнуть меня в зад. Во-вторых…
НИССЕ (Аллену). Граждане искалеченной войной страны часто даже и не подозревают, насколько им плохо. Но до тех пор, пока им не расскажут об этом, они по-своему будут довольны и счастливы. Но если ты напишешь и расскажешь, что их жизнь – это ад, они возьмут и в один прекрасный день все сбегут на Запад делать бизнес. И тогда ты что ли возьмешь на себя ответственность за это?
АННА…ты трахнул сюда (показывает)…в-третьих: еще сюда (показывает)…
АЛЛЕН. Все, я ухожу.
НИССЕ. Нет, ты не сбежишь! Я хочу знать, что ты скажешь в свое оправдание. Кто дал тебе святое право тут находиться?
АННА (подходит к Ниссе). Сто фунтов!
НИССЕ (Анне). Послушай… эх… ну с чего ты… слушай, неужели ты думаешь, что я какой-то там…
АННА. Что значит «эх»?
Аллен направляется к выходу, когда Свенссон и Инге входят с палубы в кают-компанию. У них насквозь промокшие зонтики, они встряхивают их.
НИССЕ. Если бы мне хотелось спустить деньги, я бы поехал в Лондон. Или в Париж. А суть этих поездок заключается в том, что тут негде кутить. Чем суровее место, тем дешевле сервис. Разве это непонятно? Каждый требует себе по своим финансовым возможностям, и в данный момент твои возможности весьма и весьма низки.
СВЕНССОН (рассматривает стол, сердится). Кто снова сожрал всю мою еду?
НИССЕ. Подумаешь, какие-то жирные дрянные пироги.
СВЕНССОН. Пельмени! Это были пельмени с лососиной!
НИССЕ. Я не знаю, что это было. Официант говорил по-русски.
СВЕНССОН. Это просто какой-то абсурд! Мне никогда бы не пришло в голову съесть то, что я не заказывал, или то, что еще и невкусно. Я заплатил за этот круиз ровно столько же, сколько и все остальные!
АННА. Я б могла ведь между ног и бритву засунуть. Сто фунтов!
АЛЛЕН. Эй, здесь молодая девушка.
НИССЕ. Почему я должен платить в десять раз больше, чем другие? Безумие просто, и закончим на этом.
АННА. Я могла бы вообще откусить твой хрен.
СВЕНССОН. Инге, тебе лучше выйти на палубу.
ИНГЕ. Но там льет как из ведра.
СВЕНССОН. Быстро на палубу! И завтра же, даст Бог, даст Бог, первым же пароходом отправлю тебя домой. Я больше не могу заниматься твоим воспитанием, пусть теперь твоя мать о тебе позаботится.
ИНГЕ. Но я не хочу ехать одна с какими-нибудь психами. Отец! Ты должен ехать со мной.
СВЕНССОН. Я не могу, дорогая, я же на работе, я должен…
ИНГЕ. Тогда я не поеду, не поеду.
АЛЛЕН (Инге). Инге. Если хочешь, я могу проводить тебя до Стокгольма.
ИНГЕ. Я не хочу в Стокгольм!
СВЕНССОН. Я не позволю тебе тискать мою девочку.
АЛЛЕН. Что?
ИНГЕ. Он меня не трогал!
СВЕНССОН. А то я не видел, что он делал!
АННА. Вот счет. Здесь все… Первое: трахал меня в зад, второе: трахал сюда, третье: сюда…
Ниссе надевает пальто.
СВЕНССОН. Ты куда? Ниссе?
НИССЕ. Сил, к черту, нет больше слушать этот бесконечный бабий скулеж. Именно этого мне в этой поездке как раз и недоставало. Явно равноправие зашло у нас, черт возьми, слишком далеко. Это решение – припереться в Балтийское море – было чистой воды безумием, вся эта война – какая-то кукольная.
АЛЛЕН. Постой! Именно сегодня вечером капитан запретил сходить на берег. В городе полно ветеранов cирийской войны. Невозможно предугадать, что там может случиться. Абсолютно невнятная публика. Город уже горит, и это несмотря на заверения в безопасности. Дело дрянь!
НИССЕ. Ну, это как посмотреть. Отчасти может показаться, что тут действует закон меньшего из зол. Если сейчас сгорит пара коровников со скотиной, то благодаря этому где-то останется нетронутым какой-нибудь бесценный музей. Свенссон! Пойдем посмотрим, что там творится. Ветераны пустыни – отличные ребята, может среди них и знакомые есть. Свенссон! Слышишь? Пошли!
СВЕНССОН. Иди один.
НИССЕ. Хватит болтать. Давай-давай, пошли.
СВЕНССОН. Как я могу оставить тут этого прохвоста со своей дочерью?
АЛЛЕН. Не смеши!
СВЕНССОН. Думаешь, никто тут не понимает, что тебе надо?
НИССЕ. Свенссон? Там, конечно, в городе цены и всего, чего хочешь, но когда горит и все такое, то, как говорится, покупатель диктует правила…
