Студент. Давайте мне руку.
Надя. Нате.
Катя. Лучше самой и… загадать… сколько пройдешь. Готово! Сверзилась! Это не считается.
Надя. Пустите руку, я также сама! Катя, я иду!
Студент (Зое). А вы не хотите, Зоя Николаевна?
Зоя (печально). Мне не о чем гадать.
Студент (в тон). Отчего вы так грустны, Зоя Николаевна?
Уходят. На освещенной насыпи пусто. Не торопясь, поднимаются Мацнев и Нечаев.
Мацнев. Куда это они?
Нечаев. Дальше мост, Сева, внизу нет дороги.
Мацнев. Ах, да, я знаю. Как тут красиво наверху. Покурим.
Нечаев. Покурим. – Всеволод, тебе хочется с ними идти?
Мацнев. Нет, а тебе?
Нечаев. Мне тоже. Посидим здесь. Вот на шпалы сядем. – Тебе удобно?
Мацнев. Удобно. Дай спичку.
Нечаев. На. – И дышишь – и будто не дышишь. Как странно! И какая тишина! – Вон семафор.
Мацнев. Да. – Тишина. – В лунном свете есть томительная неподвижность…
Нечаев. Но и красота!
Мацнев. Красота – и томительная неподвижность. Солнце не то, там всегда что-то бежит, струится, а здесь все остановилось. При солнце я всегда знаю, сколько мне лет, – при луне… дай еще спичку, потухла – при луне я словно не имею возраста, жил всегда, и всегда было то же.
Нечаев. Это верно. И разговаривать при луне можно только о том, что было всегда, – правда, Сева?
Мацнев. И будет – правда! Послушай, Корней, – тебе, может быть, хотелось бы к тем? Ты скажи прямо.
Нечаев. Ты все еще мне не веришь? – Постой, кто-то возвращается.
Мацнев. Это Надя. Чего ей надо?
Показывается Надя, издали кричит:
– Господа, что же вы отстали, Сева! Все ждут вас. Корней Иванович! Вы петь обещали, а Василь Василич всю гитару расстроил.
Нечаев. Отнимите у него! Я потом спою.
Надя. Когда же потом?
Мацнев. Скажи, Надечка, что мы здесь посидим, вас подождем. Идите.
Надя. Господи, как это скучно! Пошли вместе, теперь… Сева, пойди ко мне на минутку.
Мацнев. Что там?
Надя. Нужно. Неужели тебе так трудно подняться?
Мацнев (поднимаясь и подходя к Наде, ворчит). Глупости какие-нибудь. Ну, что?
Надя (тихо). Севочка, отчего ты такой мрачный сегодня? Все замечают.
Мацнев. Кто все?
Надя (не сразу). Зоя. Отчего ты не хочешь с нами идти, о тебе все спрашивают.
Мацнев. Так, Надя, оставь. Идите себе.
Надя. И Корней Иваныч сегодня такой странный… Вы не поссорились с ним?
Мацнев. Наоборот.
Надя (значительно). Да не из-за чего и ссориться! Ну, напрасно не идешь!.. (Кричит.) Так мы скоро назад, Корней Иваныч, вы нас же подождите!
Быстро уходит. Слышен ее голос: Зоя, Зоечка… Мацнев садится на прежнее место на шпалы.
Нечаев. Славная у тебя сестра.
Мацнев. Девчонка еще пустая. Она, по-моему, слишком рано кончила гимназию, но учится хорошо, ничего не сделаешь. Совсем еще девчонка. Это не то, что Зоя – Зоя человек.
Нечаев. Да. Зоя человек. – Всеволод, но неужели ты все еще не веришь мне?
Мацнев (помолчав). Не знаю, Иваныч. Нет, теперь, кажется, верю. Но тогда, после Пасхи, когда я уехал в Москву…
Нечаев. Я держал себя отвратительно! Ну?
Мацнев. До твоих еще писем – я решил внутренно совсем порвать с тобой.
Нечаев. Неужели решил, Всеволод? Да, да, конечно, ты иначе не мог, ты был прав. Но теперь?
Мацнев. Скажи, Иваныч, я не понимаю: ты серьезно любишь ее?
Нечаев. Ах, не в этом дело, Всеволод! Не в том дело, голубчик, серьезно или несерьезно. Если хочешь, я иначе любить даже не умею, как только всей душой… какой иначе смысл в любви? Иначе мерзость, разврат!
Мацнев. Конечно.
Нечаев. Ну да! Но не в том дело, голубчик! Ты, Христа ради, не подумай, что я так… повернулся весь – от неудач в любви. Что за черт, это было бы совсем отвратительно, гнусно и мерзко. Скажем просто: ведь ты сам решительно и при всяких условиях отказываешься от нее?
Мацнев. Да. (Вздыхает.) Но в этом нет заслуги, Иваныч.
Нечаев. Нет, это ты уж оставь! Заслуги! А я был просто глуп, я был мелочен, я просто был скотина, каких полон свет. Именно: скотина! Когда ты уехал, не простившись со мною, – я, брат, верить этому не хотел, я руки себе ломал, я готов был головой биться о стену. Честное слово! Подумай: великое, святое, единственное в жизни – нашу дружбу – я готов был променять, скотина, и на что же? На что, я спрашиваю? На прогулки в саду! На пожатие ручек, на вздорную, призрачную, лживую женскую любовь! Да на тысячу женщин, хотя бы всех их любил, как Зою, я не отдам часа, который мы с тобой! Ты веришь?
Мацнев. Верю, Иваныч.
Нечаев. Спасибо.
Оба вздохнули, молчат.
Что за черт: гляжу кругом и ничего не узнаю! Мне все кажется, что сейчас война и мы в какой-нибудь Маньчжурии… сидим себе и разговариваем. Нет, хорош лунный свет, Сева, от него душа становится чище! Всеволод, а скажи мне, я все не решался тебя спрашивать об этом: ты все так же думаешь о смерти? Ты очень печален, голубчик.
Мацнев. Все так же, Корней. (Вздыхает.)
Нечаев. И?..
Мацнев. Я решил умереть. Скоро. Не спрашивай, Иваныч.
Молчание. Нечаев встает и снова быстро садится.
Ты что, Иваныч?
Нечаев. Ничего. Плохо, Всеволод. Очень-очень плохо!
Мацнев. Ну?
Нечаев. Очень плохо! И это – дружба! И это – одна душа! Смешно, Всеволод, честное слово, смешно! Что же ты думаешь, – что я останусь жить без тебя? Смешно! Буду гулять в саду? Пожимать ручки прекрасным девицам? Носить цветы на твою… скажем просто: могилу? Ах, Мацнев, Мацнев!
Мацнев. Но послушай, Корней!
Нечаев. Ты, может быть, думаешь, что мне очень нужна эта луна? Вся эта красота? Какая трогательная картина: офицер Нечаев гуляет при лунном свете с прекрасной Зоей! Да к черту ее, – раз так, то вот что я тебе скажу! К черту! Ну да, я твердил и теперь твержу: «На заре туманной юности…»
Мацнев. «Всей душой любил я милую» – хорошие слова.
Нечаев. Всей душой любил я милую – ну да, всей душой, а как же? Но разве это я про женщину говорил? Извини, но ты оскорбил меня, когда подумал, что это относится к Зое, к какой-то девчонке, которая сегодня любит одного, завтра другого. Эти слова я принес тебе, нашей с тобой юности, нашей дружбе, а не какой-то – Зое!
Мацнев. Ты прости меня, Иваныч, но как тогда я мог думать иначе? Сам посуди!
Нечаев. Сужу – и ну, конечно, ты был прав тогда… А теперь? – Нет, постой, не говори. А теперь… я не спрашиваю тебя, когда ты решил покончить с собой – сегодня, завтра, через неделю, – но если ты осмелишься умереть один, без меня, то я не знаю что! Я пощечин себе надаю, и все-таки убью себя, но с презрением к себе, ко всему миру – к тебе, Всеволод, который только говорил о дружбе! Молчи, молчи! – Какая луна красивая, черт ее…
Молчание. Нечаев громко, трубным звуком, сморкается и говорит деловым и даже сухим тоном.
Наши не идут, загулялись. Хоть бы облачко одно: действительно, какая неподвижность! – Но скажи, Всеволод, что, собственно, заставило тебя решиться?
Мацнев. Я уже говорил тебе: тоска. Невыносимая, немыслимая, день ото дня растущая тоска… что-то ужасное, Иваныч. Понимаешь: я молод, я совершенно здоров, у меня ничего не болит, – но я не понимаю, зачем все это… и не могу жить! Зачем эта луна? Зачем все так красиво, когда мы все равно умрем? Я встаю утром и спрашиваю себя: зачем я встал? Я ложусь и спрашиваю себя: зачем я лег? А ночью – какие-то дикие кошмары. Ужасно! И ни на что нет ответа, ни на один самый маленький вопрос. Подумай: вот я кончу курс и стану адвокатом, журналистом…
Нечаев. Ты мог бы быть знаменитым адвокатом, Плевакой!
Мацнев. Ну, хорошо, ну, стану я знаменитым адвокатом, а дальше что? Потом женюсь, как отец, и буду иметь собственного Всеволода – а дальше что? Бессмыслица – отвращение! – белка в колесе. И чем красивее вокруг, тем невыносимее для меня. В серые осенние дни я еще спокоен, тогда мне кажется, что я почти умер уже, но вот теперь!.. Как мне схватить и удержать всю эту красоту? Я ее зову, а она молчит! Я к ней протягиваю руки – и в них пусто… а там что-то идет, что-то свершается – нет, ужасная красота! И все обман, и все обман! Ты говоришь: Зоя – да разве это не обман, разве это не та же все – моя мама, твоя, всякая мама, всякая бабушка. Зоя – бабушка! (Смеется.) Ты можешь представить это, Корней?
