— Не надо мне это рассказывать, — сказал Клевцов, чувствуя неловкость, как человек, случайно оказавшийся свидетелем семейной сцены. «Совсем еще пичужка, а переживает, — подумал он, — и родители хороши, что мать, что отец. Но ничего, в таком раннем возрасте все плохое быстро забывается».
— А вы знаете, как по-итальянски «до свидания»?
— Понятия не имею, — сказал Клевцов. «Вот она уже думает о другом. И хорошо. И прекрасно. Я человек посторонний, а был бы знаком с ее родителями, сказал бы им: можно, конечно, спорить, ссориться, даже разводиться, но при этом никогда нельзя забывать о детях. У меня пока еще детей нет, но я уверен, что я прав».
Дуня с любопытством смотрела на своего собеседника, на его озабоченное, ставшее строгим лицо, на его губы, которые шевелились, как будто он что-то говорит, но не вслух, а про себя.
— Аривидерчи, — сказала Дуня.
— Что? — не понял Клевцов.
— По-итальянски «до свидания».
Клевцов улыбнулся.
— Это тебе Лючия сказала?
— Мне это дедушка сказал.
Клевцов увидел медленно идущий самосвал. Высунувшись из кабины, на него выжидательно глядел шофер — вихрастый малый.
— Извини, Дуня, я сейчас… Друг! Горючим не богат?
— Какой может быть разговор на женском собрании? Сделаем, — с готовностью сказал шофер.
Пока шла заправка «Запорожца», Дуня о чем-то негромко и доверительно говорила Лючии. А Клевцов продолжал думать о том, как нуждается Дуня в душевном тепле, которого она лишена дома, где явно не ладят родители, и единственное, на что хватает у них здравого смысла, это лишь на то, чтобы в минуты очередного объяснения удалить ненужного свидетеля — эту девчушку с большими глазами и не по-детски печальную.
Когда самосвал уехал, Клевцов включил зажигание. «Может, побыть еще с Дуней, рассказать ей напоследок что-нибудь веселое? Нет, не стоит вмешиваться в чужую жизнь. Интересно, скоро ли окончится семейный конфликт и она сможет вернуться домой?»
— Починили машину? — спросила Дуня.
— Да, все в порядке. Мне надо ехать, Дуня. Так что давай прощаться.
Дуня выпростала из-под одеяльца руку Лючии и протянула ее Клевцову.
— Лючия говорит вам — аривидерчи.
— Аривидерчи, — сказал Клевцов, — пока!
Он подержал двумя пальцами пластмассовую ручку куклы, потом пожал ладошку Дуне, отметив при этом, что рука «мамы» не намного больше «дочкиной». — До свидания, Дуня. Все будет хорошо.
— Знаете, это когда будет? Наверное, через полчаса.
«Детская наивность», — подумал Клевцов, садясь в машину.
— А может, через пять минут, — продолжала Дуня, — когда мама досмотрит по телевизору про этого дяденьку в белом плаще и про тетеньку, которая…
Дуня вдруг замолчала, потому что случилось нечто очень странное — у ее знакомого глаза стали совсем круглыми, он схватился руками за голову, начал смеяться и сказал:
— Вот это номер! Сейчас умру!
Дуня качала головой и улыбалась. Нет, когда люди так хохочут, они не умирают.
«Запорожец» плавно набирал скорость. Клевцов оглянулся.
Дуня влезла на пенек. Теперь она казалась высокой. Она стояла, подняв над головой куклу, и на прощание махала ему рукой, долго-долго, пока не исчезла за поворотом.
1974
Очень мне нравится читать про то, как благодаря силе своего ума сотрудники уголовного розыска, следователи, а иногда и любители вроде меня разгадывают самые запутанные преступления.
Сейчас я изложу одно дело, которое я сам на днях распутал.
Я возвращался домой из хорошей трудовой семьи, где находился в гостях по случаю новоселья. Ровно в два часа тридцать минут на углу улицы Тургенева и Малой Протяжной ко мне подошел гражданин, который был явно не в себе. Гражданин заявил, что только что буквально дочиста ограблен магазин Ювелирторга, где лично он работает ночным сторожем. Поскольку от заявителя исходил запах спиртного, я не придал значения его словам, но он взял меня за руку и потащил за собой.
Гражданин, его фамилия оказалась Бусин, сообщил мне, что он от переутомления заснул на посту, а когда проснулся, обнаружил, что объект, который он охранял, полностью ограблен.
Не желая пока включать в это дело милицию, а по правде говоря, имея давнюю мечту проявить на практике силу своего ума, я совместно с гражданином Бусиным вошел в торговое помещение, где глазам моим представилась следующая картина.
Все шкафы и витрины были распахнуты настежь, в некоторых оказались выбитыми стекла.
Сбоку возле окна висела доска с фотографиями лучших работников магазина.
Я внимательно осмотрел доску и снял с нее фотокарточку мужчины с усами. Почему я это сделал? А потому, что лицо мужчины с усами сразу же показалось мне подозрительным.
Продолжая осмотр места преступления, я нашел на полу скомканную бумажку, исписанную шариковой ручкой.
По предъявлении бумажки Бусину последний опознал почерк директора магазина Поплавкова — как раз того самого гражданина с усами, чья фотография была уже у меня в руках.
Я прочитал записку:
«И. Ф. Мы же, когда сидели, точно обо всем договорились. Я больше ждать не могу. Мы горим. Пора делать дело».
Я опять перечитал найденную мной записку, и меня заинтересовала одна фраза: «Мы же, когда сидели, точно обо всем договорились». Тут я весь свой ум направил на то, чтобы понять, что Поплавков имел в виду, когда написал «сидели». Одно дело — сидели в кафе или в ресторане, и совсем другое, если они сидели там, где иногда сидят в соответствии с Уголовным кодексом.
Первая у меня была задача такая — выяснить, кто этот человек, которому он писал записку, и вторая задача — узнать, где они примерно могли сидеть.
Прямо с утра мой внутренний голос сказал мне: «Иди в ресторан «Кама»!» И я пошел туда. Для виду выпил две кружки пива, а потом, как бы между прочим, предъявил официантке по имени Тося фотокарточку Поплавкова.
Официантка Тося — рядовая труженица общественного питания — посмотрела на фотокарточку и заявила, что да, в последнее время усатый несколько раз здесь обедал и ужинал вдвоем с каким-то товарищем. По счету платил всегда он, усатый. Ни его фамилии, ни фамилии второго она не знает, но имя-отчество запомнила — Илларион Фомич. И хотя она не имеет привычки слушать, о чем говорят за столиками, она чисто случайно услышала, как усатый сказал тому, кто угощал: «Если к первому все провернем, будет полный порядок, всем будет хорошо».
В отделении связи я взял телефонную книжку, нашел домашний телефон Поплавкова — один всего абонент оказался с такой фамилией — и позвонил ему:
— Можно попросить Поплавкова?
Ответил нервный женский голос:
— А кто его спрашивает?
И здесь я сыграл ва-банк. Я сказал тихо, почти что шепотом:
— Говорит его друг Илларион Фомич…
И тут слышу — пауза, и потом еще более нервный голос:
— Позвоните после двух. Может быть, он придет обедать.
Без четверти два я уже стоял напротив дома, в котором проживает Поплавков.
Без пяти два он появился в моем поле зрения.
Я пересек улицу и пошел ему навстречу.
— Здравствуйте, — спокойно сказал я.
Поплавков вздрогнул, но тут же, взяв себя в руки, попытался сделать вид, что совершенно не волнуется.
— Мне нужно с вами побеседовать, — сказал я. — Присядем на скамеечку.
Я, между прочим, не так давно читал один детектив, не наш, там следователь беседовал со стариком садовником. Сперва он его расспрашивал про погоду, часто ли бывают дожди, потом вдруг — раз! — «Куда вы девали труп леди Ремингтон?» И все. Садовник сразу лапки кверху. Вот что делает внезапность.
Я начал беседу в точности по этой системе:
— Если не ошибаюсь, вы шли домой на обед, не так ли?..
Он говорит:
— Да, я шел на обед.
Я говорю:
— Вы случайно не знаете, в ресторане «Кама» хорошо готовят?..
Поплавков не отвечает. А почему? Потому что чувствует, что он уже в петле и она понемногу начинает затягиваться. Я ему говорю:
— Вы не ответили на мой вопрос. А мне кажется, вы бываете в «Каме».
Поплавков молчит. Старается скрыть волнение. Достает сигарету, закуривает. Это прием известный. Когда надо выиграть время, лучше всего закурить.
Закурил директор и спрашивает:
— Вы приезжий?
Я говорю:
— Это не важно… Я хочу жене подарок сделать. Здесь, кажется, есть неплохой ювелирный магазин…
Поплавков подозрительно взглянул на меня и махнул рукой:
— Был такой магазин. Был!..
И тут я нанес свой неотразимый удар:
— Где ожерелья? Где серебряные ложки? Где все?
Поплавков сперва растерялся; потом взглянул на меня, как загнанный олень, и сказал:
