этом действительно святом деле до конца? До полной победы? Скажем так: пойдет ли снова, как Девятого января, к Зимнему, но теперь уже — брать его?
Г о р ь к и й (поражен). Брать? Зимний дворец?
Л е н и н. Да!
Г о р ь к и й. Штурмом, что ли?
Л е н и н. Решительным революционным штурмом. Так как же?
Г о р ь к и й. Зимний!..
Л е н и н. Разве за эти несколько месяцев революции от кровавого воскресенья этот ваш рабочий не прошел в своем политическом развитии путь, равный целым десятилетиям обычного мирного развития?
Г о р ь к и й. Владимир Ильич… А сколько еще в России тех, кто нашей борьбы вообще не понимает, не принимает? Велик, гениален Лев Толстой, подобно Шекспиру, Сервантесу, Данте…
Л е н и н (перебивая). Толстой!.. С одной стороны — самая беспощадная критика капиталистической эксплуатации рабочих масс, с другой стороны — отстранение от политической борьбы этих масс? Полное неприятие вообще революционной борьбы, которая есть в конечном счете вернейший путь к тому прекрасному, совершенному человеку, о котором мечтает сам Толстой!
Г о р ь к и й. Владимир Ильич… Что, если этот новый человек… так и останется в наших с вами прекрасных снах?
Л е н и н. Тогда вся наша борьба оказалась бы напрасной, Алексей Максимович… Для чего иначе была бы вся наша трудная, невероятно, немыслимо, нечеловечески трудная борьба?
Г о р ь к и й. Обыватель, мещанин, потребитель — многолик, вечен…
Л е н и н. Разве история даст нам другой материал? Хорошеньких и чистеньких, идеальных людей? Да, нам предстоит бороться и строить это новое общество с человеком сегодняшним, с его пристрастиями и заблуждениями, с его предрассудками и пошлостью, со всеми его мыслимыми и немыслимыми слабостями, Алексей Максимович!..
Г о р ь к и й. Заглянуть бы вперед… лет эдак на сто? Ну… на пятьдесят?
Л е н и н. Взглянуть на этого сегодняшнего несовершенного человека?
Г о р ь к и й. Сегодняшнего мещанина… А?
Л е н и н. Который громче всех вопя сегодня самые правильные, самые «революционные» слова, умудряется, как и во все времена, оставаться вне схватки?
Г о р ь к и й. Который всегда желает лишь жить спокойно и красиво, иметь удобную обстановку в своей душе… Что ему, в сущности, вся наша святая борьба? Многоликий и слишком, к великому прискорбию, многочисленный обыватель сей, с его выживаемостью и приспособленчеством… с его способностью в любой момент громогласно примкнуть к любому популярному лозунгу… с его редкостным уменьем вписаться со всеми своими потрохами в любую общественную систему, от какой-нибудь средневековой азиатской деспотии — до коммунистического рая на земле… не разъест ли, не разложит ли этот тип изнутри, как ржавчина, как неизлечимая болезнь, и это великое и прекрасное новое общество будущего? Признаться, эта мысль не дает мне покоя…
Л е н и н. Через сто лет нам уже ни на что взглянуть не удастся, Алексей Максимович… Вот нам с вами.
Г о р ь к и й. Да уж… это — так!
Л е н и н (продолжая). Да и через пятьдесят… Лет бы через двадцать — тридцать, а?
Г о р ь к и й. Хотелось бы!
Л е н и н (продолжая). Еще как бы хотелось! Да… Очень и очень… А бороться и строить действительно придется с человеком сегодняшним. Другого материала нам действительно история не даст… И ради этого человека — вся наша борьба… Ради того, именно ради того в конечном счете, чтобы человек — действительно звучало прекрасно, звучало гордо… По-горьковски!.. (Помедлив.) Через двадцать лет… Пятьдесят… Сто!..
Г о р ь к и й (взволнован). Владимир Ильич… за этим столом… Вот за этим… решаться будет? Все это?
Л е н и н (рассмеявшись). Ну, за этим столом чай пить будем, вы обещали!
Г о р ь к и й. Не отказываюсь.
Л е н и н (продолжая). Не за этим столом решаться будет, Алексей Максимович… Все в России сейчас сорвано с места гигантским революционным вихрем! И надо торопиться жить, чтобы отдать все этой великой буре… (Счастлив.) Ей-богу, хорошая у нас в России революция, а?
Г о р ь к и й. Ей-богу!
Л е н и н. Первая революция, главная сила которой уже не буржуа, — это в прошлом, это непростительные плехановские заблуждения, — а этот ваш рабочий!.. (Задумчиво.) Помню, приходила корреспонденция из России… Новые формы движения… Перспективы движения… Читаем эти письма, перечитываем, ночь не заснуть! Покажем Плеханову — а он вдруг словно почву под ногами теряет… И — недоверие какое-то… Он так давно оторвался от России, от российского пролетариата, мог ли он читать многое, если не главное, между строк? А его диалектическому уму так не хватало, и сегодня особенно так не хватает непосредственных впечатлений, живых фактов нашей российской действительности!.. Ну, теперь, когда Плеханов сам уже воочию все увидит… узнает этого рабочего-революционера…
Г о р ь к и й (перебивая). Приедет ли?
Л е н и н. Приедет.
Г о р ь к и й. Медлит…
Л е н и н. Завтра — штурм!
Г о р ь к и й (в раздумье). Олимп — привычен… Женевский Олимп… По-человечески если! Ни горечи сомнений… Ни риска возможной утраты, а то и краха того, что исповедовал, чему учил, чем жил эти четверть века эмиграции… Спускаться с таких высот? Чисто по-человечески-то… А? Владимир Ильич?
Л е н и н. Да ведь это — Плеханов… Алексей Максимович — Плеханов! Посчитаем-ка: Радищев… Герцен… Чернышевский… Плеханов!
Г о р ь к и й. Предчувствую… не приедет!
Л е н и н. Встретить победу революции?!.
Л е н и н в своем кабинете в Кремле. Он неподвижен у карты России, висящей на стене…
Л е н и н (глядя на карту). Две трети… Нет! Три четверти… Три четверти государства — у врага… Врагов!.. Три четверти… (Обводя рукой центр: Москву, Петроград…) Остров… Островок!.. (Отходя от карты.) Если пришлось бы снова пережить седьмой год, еще раз… Хватило бы сил?.. Да или нет?.. (После паузы.) В декабре… да, в самом конце… в конце седьмого года покину Питер… Россию… кажется, последним?.. Все было кончено, надежд не оставалось… Ровно никаких надежд… Провалюсь под лед пролива в Финляндии… Уходил от погони… спешил на пароход в Стокгольм… Снова Швейцария… Женева… Кафе Ландольта…
1908 год, начало января. Женева. Л е н и н и В а с и л ь е в - Ю ж и н за столиком в кафе Ландольта. В глубине щебечет ю н а я п а р о ч к а. Маскируясь под завсегдатая кафе, время от времени появляется н е и з в е с т н ы й г о с п о д и н.
В а с и л ь е в - Ю ж и н. А если бы погибли?!
Л е н и н. Когда лед стал уходить из-под ног, мелькнуло: «Эх, как глупо приходится погибать».
В а с и л ь е в - Ю ж и н. Ах, Владимир Ильич, Владимир Ильич…
Л е н и н. Не утонул, вот и хватит об этом… Как устроились в Женеве?
В а с и л ь е в - Ю ж и н. Как сказать… Владимир Ильич, как же вы решились пролив переходить по такому льду, да еще с подвыпившими провожатыми? Неужели трезвых финнов не нашлось?
Л е н и н. Трезвые не соглашались.
В а с и л ь е в - Ю ж и н. Почему?
Л е н и н. Лед-то еще слабоват был. На редкость теплая зима выдалась в этом году в Финляндии!..
В а с и л ь е в - Ю ж и н. Что бы вам подождать еще пару морозных дней!
Л е н и н. И дождаться, пока охранка сцапает? Прямо по пятам от самого Питера шли… господа хорошие! С кем бы тогда вы сейчас кофе пили, Михаил Иванович?
В а с и л ь е в - Ю ж и н. Эх, Владимир Ильич… Не до шуток!
Л е н и н. Я не шучу… Какие уж сейчас шутки? (С болью.) Точно в гроб ложиться сюда приехал!.. (После паузы.) А там, в России… Что сейчас там? В России…
Неизвестный господин, отойдя от стойки, проходит вблизи столика Ленина и
