— Когда решили создать здесь музей партизанской славы, группа бывших партизан внесла предложение сделать данный район заповедным. Сейчас вы увидите мемориал — партизанские землянки в том самом виде, какими они были… А если начать спрямлять и все тут благоустраивать, можно сделать многое. Установить, к примеру, центральное отопление вместо печурок и костров, лампы дневного света на деревьях развесить. Средства есть, можно особо не жаться…
Метнув взгляд на круглолицего, Дмитрий Фомич остался доволен, его слова оказали должное действие, собеседник был заметно смущен.
Когда мы пришли в партизанский лагерь и огляделись, наверно, не один я подумал о том, как умен и дальновиден был тот, кто первым подал прекрасную мысль сохранить для будущих поколений в нетронутом виде все то, что сегодня под летним мирным небом переносит нас в грозные годы минувшей войны. Я видел, как взволновал и задел за живое каждого этот скромный, шелестящий листвой партизанский музей.
Мы уселись за поваленные деревья у коновязи с рубленой колодой, полной воды, и словно бы ненароком забытыми ведрами и уздечками. Дмитрий Фомич начал рассказ о боевых делах своего отряда, и я вспомнил его слова о том, что он жалеет, что не родился писателем.
Я слушал его, и мне представилось, что именно сегодня он впервые пришел сюда после победы и впервые, нисколько не заботясь о гладкости речи, решил поведать о пережитом.
Мы обошли весь партизанский лагерь и оказались на поляне. Она была до удивления круглой. Сквозь листву тесно обступивших ее деревьев прорывались лучи заходящего солнца.
В центре поляны возвышался строгий обелиск. У его подножия на чисто оструганной, потемневшей от времени скамье лежали цветы — не торжественные венки, не гирлянды, а простые букетики полевых цветов — желтых, сиреневых, белых. На бронзовой доске в две шеренги выстроились фамилии, а над ними дугой блестели буквы: «ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ ПАРТИЗАНАМ».
Мы прочитали про себя фамилии павших героев, и вдруг кто-то произнес:
— Глебов Игорь…
И здесь я вспомнил — в нашем первом разговоре Дмитрий Фомич упоминал о дочери Лиде, а Игорь, Игорек, так, кажется, зовут его внука, Лидиного сынишку…
Мне показалось, что Дмитрий Фомич чего-то ждет, и тогда я решился спросить:
— Сын?
Он молча кивнул.
Кто-то из отдыхающих укоризненно покосился в мою сторону — надо ли было это спрашивать?
— Здесь лежит мой сын Игорь, — сказал Дмитрий Фомич. — Когда он погиб, ему было без сорока дней семнадцать лет. Отчаянный был парень. Характером в Митьку Глебова.
Он повернулся ко мне и доверительно шепнул:
— А внешне — вылитая Дуся. Одно лицо…
Мы постояли у обелиска.
— Ну, что же, друзья, время. Пора домой, — негромко сказал Дмитрий Фомич и медленно провел ладонью по своим седым волосам, как человек, уставший после долгого и трудного пути. — Пошли!..
1976
На просмотре нового спектакля в городском драмтеатре Виктор Алексеевич Мурин, ответственный работник управления, сидел, откинувшись на спинку кресла, скрестив на груди руки. Эта поза всегда производила впечатление. Он то и дело перехватывал обращенные на него внимательные взгляды. В каждом театре есть специалисты, способные по выражению лица начальства предугадать судьбу спектакля — примет, не примет, похвалит, поругает.
Его мнение о спектакле имело значение, и он никогда не торопился с ответом на вопрос «Вам нравится?». На этот случай у него была наиграна тайная комбинация. Во время просмотра в театр звонила секретарша Анна Павловна и просила передать, чтобы Виктор Алексеевич немедленно позвонил, он знает куда. О звонке Анны Павловны Мурину шепотом сообщали в зрительном зале. Сразу же после просмотра он быстро шел к телефону в кабинет директора или главрежа, набирал номер и произносил в трубку: «Говорит Мурин. Да. Сейчас буду». И все.
Рассеянно слушая реплику артистов, Мурин подумал о том, что на сей раз после сообщения о телефонном звонке, пожалуй, нелишним будет привести в действие комплексную операцию — «Звонок» и «Сердце». Ответить по телефону и вслед за фразой «Буду через десять минут» прижать руку к груди и поморщиться. Тут ни у кого и рот не откроется приставать к нему с вопросом о спектакле. Мало того что человека вызывают т у д а, у него к тому же еще и нелады с сердцем. Тут главному режиссеру или директору театра всего и останется, что подать Виктору Алексеевичу пальто и сказать на прощание: «Совсем вы себя не щадите».
Намечая очередной раз путь к спасению, Мурин внезапно ощутил легкое беспокойство. Есть подозрение, что каждая операция в отдельности и обе вместе уже знакомы главному режиссеру Петру Гусеву — выпускнику театрального института. Гусев сдает третью постановку, с двумя предыдущими все обошлось благополучно, а вот что будет с третьей — пока не ясно. На сцене разыгрывается довольно острая пьеса на производственную тему, действие происходит на молочном заводе, и всевозможных проблем в этой пьесе как килек в банке.
Теснимый ворохом сомнений, Мурин с тревогой отметил, что просмотр вот-вот кончится, а Анна Павловна все еще не дает о себе знать.
Что же делать? Придется найти какой-то надежный выход.
Проще всего — отшутиться. Это первый вариант.
А еще можно применить универсальную формулу — «Нет слов!».
Да-да, так и заявить: «Нет слов!» А уж там понимайте как угодно. «Нет слов» — не о чем говорить, до того это слабо. Или «нет слов» — говорить не о чем, до того все здорово.
Сразу, как только закрылся занавес, к Мурину подошел главный режиссер. «Сейчас спросит и отдышаться не даст», — подумал Мурин и ошибся. Гусев не задал обычного вопроса.
— Мне сюда в театр не звонили? — осведомился Мурин.
— Этого не знает никто, — ответил Гусев и почему-то улыбнулся. — Вполне возможно, что и звонили…
«Молодой совсем, а уже развязный», — подумал Мурин.
— Что-то у нас с телефонами произошло непонятное, — пояснил главный режиссер. — Наверно, авария. Если бы вы понадобились, вас бы нашли. В управлении, по-видимому, знают, что вы в театре?..
— Знают, — подтвердил Мурин. «Ну, не теряй время, спроси о спектакле, а я тебе отвечу: «Нет слов».
— Такие вот дела… Виктор Алексеевич, я хотел у вас спросить, видали по телевизору, как наши играли с канадскими профессионалами?..
— Нет слов, — ответил Мурин. «Молодой, а уже хитрый».
— Я лично получил огромное удовольствие. Ваше пальто у меня в кабинете.
Когда они пришли в кабинет главного режиссера, Мурин снял телефонную трубку.
— Я думал, вы пошутили, а он, оказывается, и правда молчит… — «Неужели специально выключили, чтоб меня к стенке прижать?»
В кабинет вошел директор театра, с порога сообщил:
— У нас телефоны не работают. Позвонили в бюро ремонта, обещали исправить.
— Как же вы позвонили, если телефоны не работают? — усмехнулся Мурин.
— Из автомата.
— Ясно… Ну что ж, ничего страшного. — Мурин понял, разговора уже не избежать. Вот художник заглянул, и заведующая литературной частью, и артист Луганский. Еще кто-то пришел, и все с интересом и с ожиданием смотрят на него. Последним пожаловал артист Левко — прекрасный комик, любимец города.
— Уважаемые товарищи! Дамы и господа! Леди и джентльмены! Прошу прощения, что заставил себя ждать. — Левко отвесил церемонный поклон. — Но ведь негоже начинать серьезный разговор, пока не явился я как представитель мыслящей интеллигенции. Так что могем приступать…
Мурин улыбнулся. «Хорошо, что появился этот веселый артист. И разговор может получиться шутливый».
Главный режиссер с симпатией смотрел на Левко.
А старый комик поклонился портрету Станиславского, вернулся к двери и плотно закрыл ее, тяжелую, украшенную резьбой. Сухо щелкнул английский замок. С сознанием исполненного долга Левко опустился в кресло и произнес:
— Мы пленены, виконт! И я клянусь, лишь добрый дух или счастливый случай нам возвратит свободу. Будем ждать.
— А если кто не может ждать, у кого срочные дела? — включаясь в шутливый тон, спросил Мурин.
— Напрасно дверь закрыли, Яков Кириллович, — сказал директор. — Душно здесь и к тому же накурено… Откройте, пожалуйста.
— Будет сделано.
Подойдя к двери, Левко попытался ее открыть, но это ему не удалось. В замке, видимо, что-то заело.
— Надо же, какая глупость приключилась, — сказал директор театра, но по виду его нельзя было с уверенностью сказать, так ли уж он сильно огорчен. — Ничего, товарищи, рано или поздно мы отсюда выйдем.
Мурин снял с вешалки пальто. «Уйти бы надо. Прямо сейчас».
— Пригласите слесаря. Он откроет.
