I I П о д м а с т е р ь е (который внимательно его слушал). Поищу-ка я среди рухляди наши старые инструменты — что остались якобы от той нашей первой революционной сапожной мастерской, гладь ее в копыто! Когда ж это было, а? Как тогда все было хорошо! Это ж должно храниться в музее, на вечную память. (Копается в рухляди.) Ну и горазд же ты болтать, Пучимордушка — может, похлеще нашего Саетанчика. Так мы и будем зваться: саетанцы, а может — медувальцы — в честь того Медувала, что с Беатом Чёрным Печным сражался и, завидев его, скулил, — что за гиль? Али мне кошмар какой приснился? (Обращается к Скурви, который скулит на всю мастерскую, как последний Скули-Ага). Да на уж, ты, Скули-Ага — держи и шей давай!
Скурви горячечно хватается за работу, в спешке нервно скуля. Скулит все громче, и все больше полового нетерпения «сквозит» в его движениях, ничего у него не выходит, все валится их рук по причине наивысшего (для него) эрогносеологического возбуждения.
С к у р в и. Все больше полового нетерпения «сквозит» в моих движениях окошаченного псевдобуржуя. С эрогносеологической точки зрения, я почти святой — турецкий святой, добавлю приличия ради, поскольку я — смердящий трусостью старый трус. Я вынужден скулить — иначе лопну, как воздушный шарик. О Боже! — ах, за что? ах — эх — хотя не все равно, за что? — дорваться б хоть разок, а там и сдохнуть в одночасье. Мне что-то так хрувённо, как никогда! Ирина, Ирина — ты для меня уже просто символ жизни, более того: ты — само бытие в метафизическом смысле! — чего я никогда не понимал. Живем только раз — и всё коту под хвост! Вот что они, приговоренные мной, ощущали, когда веревка... О Боже! Скулю, как пес на привязи, когда он видит, но главное — чует запах пролетающей мимо так называемой — и справедливо — собачьей свадьбы вольных, счастливых псов! (В точности так и скулит.) Сучка впереди — а господа кобели за ней, за той единственной! За черной или абрикосовой сучарой — о Боже, Боже!
С а е т а н. Неужто напоследок так ничего и не произойдет в моей жизни? Неужто я так и умру в этой канцерогенной комедии, глядя, как прежние рогатые бонзы заживо разлагаются в блевотине пустословия? Все мы — рак на теле общества, в его переходной фазе от размельченного, раздробленного многообразия к подлинному социальному континууму, в котором язвы отдельных индивидуумов сольются в одну великую plaque muqueuse[101] абсолютного совершенства всеобщего организма. Язвы болят и горят — это, можно сказать, их профессия — пускай их болят и горят! Короста будет уже только сладостно свербеть, пока не отпадет. Ну и пусть.
П у ч и м о р д а. Иисусе Назаретский — а этот шпарит свой предсмертный спич безо всякого к нам сострадания!
Княгиня танцует.
С а е т а н. Вы что же думали — мы из другого теста сделаны? Редкая линия монадологов, точнее монадистов — от греческих гилозоистов, через Джордано Бруно, Лейбница, Ренувье, Уилдона Карра — эти последние не шибко мозговиты, а что делать, — далее через Виткациуса и Котарбинского с его новой версией витального реизма а ля Дидро, а не а ля барон фон Гольбах — этот проклятый демон материализма все желал свести к бильярдной теории мертвой материи, — так вот, линия эта ведет нас к абсолютной истине, а там не за горами и диалектический материализм — борьба чудовищ, результат которой — бытие, и так далее, и так далее...
Нечленораздельный лепет Саетана продолжается. Нарастают признаки общего безумного нетерпения. Скурви неистовствует на цепи. Отныне все, что говорится, звучит на фоне невнятного бормотанья Саетана, который болтает без умолку. Там, где из потока звуков выделяются отдельные фразы, это будет оговорено особо.
С к у р в и (скуля). Не могу я сшить этих трижды проблеванных в астрале сапожищ. Из-за этого гнусного эротического возбуждения все у меня из рук валится. Больше не могу, и знаю, что не могу, но отчаянно продолжаю трепыхаться: гибель от неутолимой жажды — слишком уж пошлое бахвальство злого рока, брагадо́тье какое-то — просто черт-те что! О — теперь я знаю, что такое сапоги, что такое женщина, жизнь, наука, искусство, социальные проблемы, — я все познал, но слишком поздно! Упивайтесь моими страданиями, вампиры!
Начинает выть — уже не скулить, а просто выть, дико и жалобно, а Саетан все продолжает невнятно бубнить, невообразимо жестикулируя.
I I П о д м а с т е р ь е (одевая Княгиню). Абсолютная пустота — меня уже ничто не радует.
I П о д м а с т е р ь е. И меня тоже. Что-то в нас надломилось, и уже непонятно — зачем жить.
К н я г и н я. Вы добились, чего хотели, — того, что мы, аристократы, чувствовали всегда. Вы теперь тоже — по ту сторону, радуйтесь.
С а е т а н (из непрерывного бормотанья всплывают отдельные слова и тут же тонут). ...так всегда на вершинах, братья, угрюмые братья мои по абсолютной пустоте...
В глубине вдруг вырастает красный пьедестал — это может быть прокурорская кафедра из II действия.
К н я г и н я. На пьедестал, на пьедестал меня скорее! Жить не могу без пьедестала! (Поет.)
Помогите мне, помогите добраться до пьедестала,
Держите меня, держите, пока рожей в грязь не упала!
Триумфально взбегает на пьедестал и застывает там, растопырив свои нетопырьи крылья в зареве бенгальских и обычных огней, которые неведомо каким чудом вспыхивают справа и слева. Скурви взвыл как черт знает кто.
Вот я стою в хвале и славе на перевале гибнущих миров!
С к у р в и. Простите меня, товарищи по злосчастью, — и не юродствуйте — мы все страдаем — говорю это не себе в утешенье, просто так оно и есть — простите меня, что я взвыл, как черт-те кто, позоря род людской, но я в самом деле уж больше не мог — ну не мог я больше, и баста! (После судорожных попыток согнуть и прошить толстый кусок кожи — все это сидя — отбрасывает сапог. Ползет на карачках по направлению к Княгине, завывая все ужасней. Цепь сдерживает его, и тут вой Скурви становится просто невыносим.)
П у ч и м о р д а. Невозможно больше выносить этот плоский бардаган (себе под нос) ...как будто бывают выпуклые. Какие там к черту мои выкрутасы — фашистские-то они были фашистские, да уж зато высокой пробы. И это — мой бывший министр! Так то ж, пане, шкандал — как говорят в Малопольше — предел упадка! Но как-то оно так убедительно звучит, что мне уж и самому охота того...
Саетан все бормочет.
О, дьявол! — А если я не выдержу и тоже поддамся чарам этой кошмарной бабищи? (После паузы.) Ну, в конце концов ничего страшного — корона с головы не свалится. Полнейший цинизм — то-то и оно! (Слезает с мешка и раскачивается, повернувшись лицом к публике.)
С а е т а н. ...качайся, качайся, а вот разок влипнешь, так уже от этого внутреннего подобострастия не избавишься...
К н я г и н я (взывает «nieistowym», по-русски говоря, голосом). Я взываю к вам «nieistowym», как говорят русские — нет такого польского слова,— голосом всех моих суперпотрохов, всех лабиринтов грядущего и утраченного духа, зародившегося в этих потрохах: покоритесь символу сверхматеринства: вселенской матки — или лучше — суперпанбабиархата! Этот заряд может взорваться в любую секунду. Ведь вы, мужчины, способны сгнить мгновенно — вдруг превратиться в лужицу жидкого гноя, подобно господину Вальдемару из новеляки этого горемыки Эдгара По. Вы опикничены: ваши шизоиды вымирают — наши шизоидки размножаются. Вот доказательство: Саетану раскроили череп, а Пучиморда будет жрать лангуст, — это символ — пока навеки не закроет уст, его курдюк не будет пуст. Мужики обабились — женщины en masse[102] омужичились. Настанет время, и, быть может, мы начнем делиться как клетки, не осознавая метафизической странности Бытия! Ура! Ура! Ура!
Подмастерья и Пучиморда ползут к ней на брюхе. Скурви как бешеный рвется на цепи среди гомона и стонов. Саетан встает и тоже поворачивается к ней, словно какой-то Вернигора. Внезапно Соломенный Сноп — Хохол поднимается и замирает. Ползущие несколько озадачены: все, не вставая, оглядываются.
П у ч и м о р д а (трубным голосом). Мы, ползущие, озадачены тем, что Чучело́ поднялось. Что бы это значило? Дело не в том, что́ это значит в действительности — раздолби ее в сук — но что это значит в ином, пророческом, поствыспянском измерении, в смысле храма национальной идеи, населенного толпами шарлатанов и лжетолкователей писания, а они ведь ничего не значат, это лишь художественный вымысел: динамическое напряжение во имя Чистой Формы в театре — или я чушь несу?
Соломенный Сноп подходит к пьедесталу. С него опадает солома, и выясняется, что это — Бубек, хлыщ во фраке. Звучит танго.
