КАЛЛЕ. Да, спасибо.
КЕЙТ. Ну правда, скажи честно, ты что-то имеешь против нас, шведов?
АНДЕРС. Мы же нормальные парни, мухи не обидим.
КАЛЛЕ. Я тебя не очень хорошо знаю… Ты же уже несколько лет в школе не появлялся.
КЕЙТ. Тебе не нравятся обычные белые шведы, порядочные и работящие, которые пытаются создать нормальное будущее своим потомкам?
КАЛЛЕ. Да нет, не знаю…
КЕЙТ. Что ты сказал?
КАЛЛЕ. Да нет, это неплохо. Все люди этого хотят.
КЕЙТ. Вот именно так мы и считаем.
КАЛЛЕ. Да… но мне правда пора.
КЕЙТ. Да расслабься ты. Я же с тобой разговариваю. Скажи, разве гомогенная нация — это плохо? Можешь ответить?
АНДЕРС. Гомофилы — это плохо.
КЕЙТ. Если люди предпочитают жить со своими соотечественниками, и обитать в стране, основанной их предками, и не хотят смешиваться с другими расами… Я не говорю, что другие расы хуже или имеют меньше прав на существование, но это еще не значит, блин, что они должны приезжать и порабощать другие культуры и религии и хапать то, что построили другие народы, просто потому, что их, мол, преследуют на родине и им якобы нужно убежище. Сюда же понаехали, блин, со всего света, мы же скоро задохнемся… Почему нам нельзя придерживаться наших взглядов, если мы считаем, что мы правы, и отстаивать свои права? Это просто вопрос.
КАЛЛЕ. Да… но почему же нельзя?
КЕЙТ. А что, можно? Как, скажи пожалуйста?
КАЛЛЕ. В демократическом государстве каждый может придерживаться своих взглядов.
КЕЙТ. Да, ты считаешь, может?
АНДЕРС. Это что-то новенькое.
ИСМАЭЛЬ. Кто будет сосиски?
КЕЙТ выливает пиво в мангал.
А как же сосиски?..
КАЛЛЕ. Да, каждый может думать что хочет, но нельзя избивать и преследовать других за то, что они думают иначе.
КЕЙТ. Вот как.
АНДЕРС. Ну слава богу. Значит, я могу сказать, что мне жаль, что Адольф Гитлер не успел замочить всех евреев? Если он вообще кого-то мочил.
КАЛЛЕ. Каждый может думать что хочет. Только, к сожалению, мне сейчас некогда продолжать этот разговор.
КЕЙТ. Да ладно. У тебя куча времени. Все ясно. И кто же, интересно, кого преследует? Кому, интересно, запрещают носить свою собственную символику в школе? Кого, интересно, вечно обвиняют в прессе и по телевизору и преследуют за то, что они вслух говорят о том, во что верят?
КАЛЛЕ. Да, но есть группы, которые преследуют иммигрантов и беженцев и поджигают лагеря беженцев.
КЕЙТ. Да?
КАЛЛЕ. Это преступно.
КЕЙТ. Преступно? Это же война. Это же война, твою мать… А когда идет война, то иногда случаются неприятные вещи, такова природа войны. Те, кто участвует в войне, сами виноваты в своих несчастьях. Они сами должны понимать, во что ввязались.
АНДЕРС. Ну да, в Германии же была война… и ведь из-за нее сдохла куча евреев, но когда война, то надо в первую очередь думать о своем собственном народе и заботиться, чтобы у него были пища и топливо, а все остальное уже второстепенно… Это же естественно.
ИСМАЭЛЬ. Ну не могло их погибнуть шесть миллионов, как они говорят. Когда бы они успели? Пожарить одну сосиску — и то надо минут десять, не меньше.
АНДЕРС. Этого просто не было.
КЕЙТ. Это лучшее, что было. Да, просто эта гребаная свобода мнения не позволяет людям носить свою собственную символику, старую шведскую символику, такую как молот Тора и волчий крюк, просто потому, видите ли, что каким-то придуркам кажется, что их преследуют.
АНДЕРС. Скоро они запретят поднимать шведский флаг — а не то тебя обвинят в расизме. Возьмите, к примеру, США, вот американцы гордятся своим флагом, а шведы, шведский народ — нет.
КЕЙТ. Если теперь даже преподавание христианства отменили в школе, зато все всё должны знать о мусульманах и евреях. Что за бред — шведские дети теперь должны испытывать угрызения совести по отношению к евреям из-за того, что случилось в Германии. Шведские-то дети в чем виноваты? Почему первое, что с ними делают в школе, — это взваливают на их плечи вину за евреев?
КАЛЛЕ. Ну вы же говорите то, что вы думаете. Устраиваете демонстрации и манифестации.
КЕЙТ. Тебе-то что? Мы готовы бороться за свою веру. И умереть за свою веру. И умрем.
АНДЕРС. Да, я никогда не сдамся.
КЕЙТ. Я сдамся только перед лицом смерти.
ИСМАЭЛЬ. И я тоже.
КЕЙТ. Можешь назвать хоть одну гребаную партию в этой говенной стране, члены которой готовы сесть в тюрьму и умереть за свои взгляды?
Пауза.
Ну вот видишь, я так и думал.
АНДЕРС. Нет больше ни одной такой партии. У нас теперь все либералы.
КЕЙТ. Все талдычат о мультикультурном государстве, смешении рас и прочей херне.
АНДЕРС. Ведь нет же больше других партий, которые думают как мы. И поэтому есть националисты и мы, потому что они так думают, потому что они думают как мы.
КЕЙТ. Нам нужна гомогенная нация. Чтобы не было здесь этих таиландцев и сомалийцев.
ИСМАЭЛЬ. Да, не нужны нам эти сомалийцы. Они воняют. Сразу, как только входишь в дом, все понятно. Там, где я живу, там живет еще семья из Сомали. Как только входишь в подъезд или в лифт, воняет сомалийцами.
АНДЕРС. А ты присмирел… Ведь в школе он один из этих коммунистов, которые порют всякую чушь.
КАЛЛЕ. О чем же?
КЕЙТ. Обо мне, например.
АНДЕРС. И обо мне.
КЕЙТ. О моих товарищах. А если не фильтруешь базар, то будь готов к последствиям. Надо отвечать за свои слова.
КАЛЛЕ. Ничего я не говорил. Это не в моих правилах.
АНДЕРС. «Не в моих правилах».
КАЛЛЕ. Мне пора.
КЕЙТ. Да успокойся ты.
АНДЕРС. Сядь и выпей пивка.
КЕЙТ. Что, блин, с тобой? Расслабься. Мы тебя не тронем, не бойся.
АНДЕРС. Да не тронем, не тронем, блин.
ИСМАЭЛЬ. Не бойся, на кой ты нам сдался?
КЕЙТ. Выпей пива и веди себя, как нормальный человек.
ИСМАЭЛЬ. Мы же друзья… Блин, ну и жара! Уже несколько дней. Целую неделю. Эта гребаная жара не прекращается уже целую неделю. Моя сестра хотела вчера купить в Кальмаре вентилятор, она там работает, но нигде не было. Во всем сраном Кальмаре не нашлось ни одного вентилятора. Кончились. Все, видно, валяются под вентиляторами и вентилируются. Я из-за этой жары уже целую неделю не сплю.
АНДЕРС. Чертова собака.
КАЛЛЕ. Твоя сестра работает в Кальмаре?
ИСМАЭЛЬ. Да, в «Автошколе Руне», на ресепшене, принимает клиентов.
АНДЕРС. Что за гребаная собака, все брешет и брешет.
КАЛЛЕ. Похоже на нашу.
АНДЕРС. А, точно, у вас же собака. Какой породы?
ИСМАЭЛЬ. Чего?
КЕЙТ. Какой породы?
КАЛЛЕ. Обыкновенный лабрадор.
КЕЙТ. Это не лабрадор.
АНДЕРС. Нет, это кокер-спаниель…
КЕЙТ. Блин.
АНДЕРС. Сколько ей лет?
КАЛЛЕ. Три года.
АНДЕРС. Вы взяли ее щенком?
КАЛЛЕ. Да.
КЕЙТ. Ясно. Собаки — это хорошо. Когда я был маленький, у нас была собака. Только настоящая собака — овчарка. Мы тогда жили в другом месте. В Сконе. В Ландскруне. Отец работал там на верфи… Она попала под машину — какой-то козел ее переехал.
КАЛЛЕ. Как жалко.
КЕЙТ. Ему было всего четыре года. Его звали Вилли. Вилли Вонк.
АНДЕРС. У нас было полно собак.
КЕЙТ. У вас же был питомник, козел.
АНДЕРС. Да. Мать держала одно время собачий питомник, в качестве хобби. Хоббипитомник.
КЕЙТ. Да уж. Небось хотела обменять твоего братца Ронни на породистую собачку.
АНДЕРС. Он мне не родной, только наполовину.
КЕЙТ. Да, а я, может, заведу себе опять собаку и уеду жить в деревню. Когда-нибудь в будущем… если оно будет. Собаку, детей и нормальную жизнь.
АНДЕРС. Когда я был совсем маленький, у нас были кролики.
КАЛЛЕ. Да?
АНДЕРС. Да, но это еще до питомника. Тогда у нас были кролики. Питомник для кроликов.
КАЛЛЕ. И много у вас было кроликов?
АНДЕРС. Всего два. Две зверюги.
ИСМАЭЛЬ. Два кролика-убийцы.
АНДЕРС. Отец их купил. Мы увидели у кого-то кроликов и умоляли его купить, и в конце концов нам купили, а мы обещали сами за ними ухаживать, я и единокровный брат. Ну мы тогда довольно маленькие были, лет семь, что ли. Нам купили при условии, что мы будем каждый день кормить их, поить и чистить клетку.
