Пробовать яства.
Будем смотреть, как
Клото судьбы крутит нить
На веретёнце.
Небо, послушай,
Долог его путь морем,
Труд его тяжек.
Небо безмолвно,
Отдан мой друг в дар мойрам,
Назван героем.
Серые перья
Принёс мне прибой, спрячу
Одно в кармашек.
Стану у моря
Ждать Одиссея, вчера
Отбыл он в Трою.
Ветер, походу
Славного Одиссея
Благоприятствуй...
февраль 2006
«Видишь, вытоптанной травы пятачок вон за тем стожком?..»
Лину Лобарёву
Видишь, вытоптанной травы пятачок вон за тем стожком?
Там, где ночью древесный дух целовал подругу.
Будут сказывать, что колдун свой обряд тут вершил тайком.
Ты не верь — это просто я здесь ходил по кругу.
Помнишь, выгоревшей земли ровный обод в тени ракит?
Там где оборотень кричал — позабыт богами.
Будут петь, что сюда Перун обронил свой горящий щит,
Ты не верь — это просто я здесь ходил кругами.
Знаешь, брошенный в реку сон кольца волн влечёт за собой.
Там, где грезилось, будто я говорил с тобою.
Будут врать, что речная гладь провожает ветра волной.
Ты не верь — это просто я здесь искал покоя.
2004
ПРОТОКОЛ
Вор и убийца по кличке Псина,
осуждённый на десять лет,
съедает хитрую смесь, добытую у соседа по камере,
и вскорости попадает
в плохо охраняемый лазарет:
метаться, плеваться кровью и обещать умереть.
Пятница, вечер.
Нигде не оказывается ни одного врача.
Дежурный пьян,
он не может унять икоты и тряски рук.
Убийцу и вора Псину кладут на койку, и битый час
звонят по соседним больницам,
пытаясь вызвать хоть медсестру.
У доброты есть предел,
и это именно он.
Убийце и вору Псине дают воды и какой-то но-шпы,
оставляют охранника,
молча уходят спать, разводя руками.
Часа через два заключённый Псина
берёт самодельный нож и
снимает охранника,
кандалы,
в окно кидается камнем,
катится кубарем в снежном стекле,
ссаживает ладони,
спотыкаясь, бежит вперёд,
взрезая тело снежного наста...
Всё это, надо признать, звучит
неправдоподобно,
но всё так и есть, как написано,
просто поверьте на слово.
Даже у лжи есть предел,
и это именно он.
Мы дошли до края земли,
смотрим вниз с восторгом и трепетом,
рисуясь и хохоча, подходим опасно близко к обрыву,
размахиваем руками,
свистим,
кривляемся, а потом
сидим, свесив ноги,
глядим в глубину на гигантских рыбин,
плывущих в тьме и безвременье, в бездонном своём океане,
отбрасывающих на плоскую землю свои гигантские тени.
По деревням Брянской области,
не переводя дыхания,
ковыляет к границе
сбежавший за месяц до освобождения.
У всего всегда есть предел,
и это именно он.
январь 2009
ЯШКА
Здесь, в лагере, все выглядят одинаково: короткие шорты, пилотка с клеймом отряда. Вот мы наблюдаем девятилетнего Якова, он каждое лето здесь — три месяца кряду. Его отправляют в лагерь почти с пелёнок: бюджетное место, кормёжка, присмотр, «зарницы». Угрюмый с виду, а так нормальный ребёнок... ну, разве что незнакомых слегка боится. Цепляет старших меткими злыми фразами, но вежливо, не хамит, меру знает чётко. У Якова волосы иглами дикобразьими торчат, не желая укладываться в причёску. У Якова горб на спине, глаза цвета чая, лицо неподвижно, как будто из монолита. Вожатые с удовольствием отмечают, что сверстники не смеются над инвалидом. Напротив, заботятся, лезут вон из кожи: кровать у окна, лишний завтрак, кивки, объятия...
У Якова при себе настоящий ножик, и он никогда не стесняется применять его. У Якова меткий удар и такая силища, что можно вбивать в промёрзшую землю сваи, а то, что никто вожатым не доносил ещё, так он обещал прирезать, если узнает.
У Якова в голове закипают замыслы, он тащит их к речке, глядит на мутную воду, высматривает русалок в прибрежных зарослях.
