Сергей Шервинский - Избранные стихи

Сумрак. Внемлю липы трепет

Шёпот вешнего листа;

Разумею вещий лепет:

То не листья, — то уста…

Но, деревьям не внимая,

Не устанет мимо течь

Речь иная, речь пустая,

Человеческая речь…

Сребра и злата не хочу,

Ни их бряцанья, ни мерцанья.

Опять я лёгкий улечу

В мир отрешённый созерцанья.

За сей спасительной грядой

Не жжёт мороз, не реют грозы,

И дни проходят чередой

Благоуханные, как розы.

Я улыбнулся призракам людей,

Их говору, речам, делам и целям.

Толпой живых, — но заживо теней, –

Идут они к подземным асфоделям.

И я меж них — мгновеннейшая тень,

И ты меж них — цветок, цветущий день,

Но тени плоть огонь таит бесплотный,

И в вечности, куда наш общий путь,

Где трепету земному не уснуть,

О вечности узнает мимолётной.

Безумец, сам не чуешь ты,

Какие ныне ты рвёшь цветы.

Цветов таких ты в жизни целой

До старости слепой и белой

В своих садах не встретишь вновь.

Растит их небо, поит их нежность,

Их обвевает души мятежность,

И миррой каплет с них любовь!

Свирели звуки в камыше, –

И всё с таинственной согласно,

Всё покоряется пристрастно

Сосредоточенной душе.

Но замолчал певец ночной, –

И мир восстал расцепенённым,

Шумит и жаждет: быть пленённым,

Свирели рабствовать земной.

Душу негой услаждают

Злая лень и пустота.

Самовольные уста

Стих бессмысленный рождают.

Чувством беден, словом щедр,

Нерешительный немею:

Не хочу иль не умею

Пробудить душевных недр?

Но, быть может, стих бездомный,

Как случайное дитя,

Будет полон жизни томной,

В мир явившийся шутя,

И людей пленит беспечный

Сын, не знающий отца, –

Стих, рождён от правды вечной,

Не открывшей мне лица…

Не часто радует нас голос человечий.

В однообразии шумливых наших дней

Мы в четырёх стенах людские слышим речи –

То фразы лектора, то диалог друзей.

Но в странном городе на заводях лагуны,

Где лучезарны дни и благосклонны луны,

Где в лодках нежится благоуханный май,

Там говору людей на воле ты внимай.

Где тихие мосты, где до морских окраин

Доносится удар гигантовых часов,

Где каждый стройный миг из тишины изваян,

Услышишь пенье, крик, брань, ропот голосов –

Их гулко отдают зелёные глубины.

Язык Венеции — что рокот голубиный, –

Тех смирных голубей, чей лёгкий трепет мил

Плечу бывалому. Давно ли их кормил

И я на площади у Марковых подножий,

Где, виден издали, исконный Вены враг,

На мачте треплется красно-зелёный флаг

Турина гордого над ветхим градом дожей.

Ты, море тайное, ты, чаша из лазури,

Которую сам Дий украсил по краям,

Где играет дельфин, и чайки, жёны бури,

Прикрепляют полёт к трепетным кораблям!..

Когда уходят вдаль, бледнея, гор уклоны, –

Генуэзский залив, — и дрожит пароход,

Тех индийских морей предчувствуя циклоны,

Взгляды любви скользят долго по лону вод…

И тихая душа, привыкшая к безлюдью,

Тоскует и живёт жизнью чаек и туч.

Простясь с лучом зари, вольной вздыхаю грудью,

Не зная, что сулит утра нового луч…

Но будет, будет миг: вдруг божества морские

Лазурный горизонт позволят разгадать,

Вдруг розами пахнёт земная благодать

И скажет капитан седой: «Александрия!»

Ребёнок кашляет в постели,

Часы стучат, горит свеча,

Печь топлена, истома в теле

И рифма бродит у плеча.

А рядом, в парке голосистом

У ночи есть дела свои –

Всю ночь под окна с буйным свистом

На приступ лезут соловьи.

Целый день над сырой Эриванью,

Длинноухим мохнатя бока,

Неприязненной серою рванью

Дождевые ползли облака –

Не затем ли, чтоб нам на прощанье

Поднести, как на золоте плод,

Этот вечер и с ним обещанье

От Армении новых щедрот?

Как поднимешься в старый город,

Перепрыгнешь пенный поток,

Из проспектов и парков скоро

В вековой перейдёшь восток.

Здесь ветшающие балконы

Всем узором своих затей

Тени вписывают в наклоны

Облупившихся плоскостей.

Здесь отпасть зеркала не успели

В сталактитовых потолках,

Опрокинувшие постели

С заплатами на тюфяках.

Здесь под аркой былой мечети

Несмолкающий гам игры,

Койки ржавчина, чан из меди,

Поистёршиеся ковры.

А там, по безлюдью сухому

У последних лачуг на слом,

Где безликий небесный омут

Перерезан косым стволом,

По каменьям бредя из упорной

Городской базарной жары,

Ослик тащится черномордый

В лёгкий воздух своей горы.

Над уступом скалы, на белёсом пути к Канакеру

За камнями ограды — ручьём перерезанный сад,

Где чинар сановитый, где персики сладки не в меру

Где топорщатся смоквы и мреет серебряный пшат.

Здесь кондитер живёт. Он потеет над тестом и кремом

Целый день в Ереване. Вернётся домой Арташес,

Гостя сам зазовёт, — к философским склонен он темам.

Прочитает стихи, а супруга очистит дюшес.

Как-то в день выходной, под скалою, где сад Арташеса,

Брёл я в гору — и вижу: кондитер, до пояса гол,

Мерно ломом долбит вековечную толщу отвеса:

Вырубает ступени, уже до четвёртой дошёл.

Я приветствовал друга. В поту и в пылище знакомо

Улыбнулся кондитер: — «К полудню закончу ступень.

Остаётся шестнадцать. По лесенке ближе до дома». –

Лом на солнце блеснул и в горячий вонзился кремень.

Бухта забыла о жизни. Как полно и пусто!

Вытерты ветрами горных расщелин плащи.

Здесь остывает сует непоседливых усталь, –

Здесь и камней у вечерней воды не ищи.

Крепость молчанья от века холмы образуют.

Искрятся слюдами оползни пепельных лав.

Скинешь одежды, — одни лишь одежды связуют

Цельность твоих первобытных раскованных прав.

Даже и слово на воздух ложится как бремя,

Сумрачный ветер аканфом*) сухим шелестит.

Похолодели пески, и теряется время, –

Ты не заметил, что лунным потоком залит.

У самых скал, отвесных и суровых,

Едва заметная скользит ладья.

В утёсах тайный смысл читаю я, –

Но взором не достичь вершин терновых.

Мрак нам идёт навстречу. Бухт лиловых

Волнуются пустынные края:

Нечеловеческого бытия

Покой в их озареньях вечно-новых.

Мы нашим криком, брошенным с зыбей,

Вспугнули крылья диких голубей,

Смутили речью ночь береговую…

В той трещине, сквозь кварц и сардоникс

Вы видите мерцанье? — это Стикс…

О повернём назад ладью живую!..

из «Феодосийских сонетов»

Немолодой мне женщиной предстала.

Ты в доме родовом своём таишь

Страстей и крови каменную тишь.

Состарилась от них, но не устала.

Давно сошла достойно с пьедестала

И вдовствующая теперь молчишь.

Но в складке губ невольно различишь

Величье дней, когда и ты блистала.

Ты царственно отцом наречена.

Пусть летопись твоя помрачена

И о тебе безмолвствуют витии.

Но у фонтана из-за тощих плеч

С кувшинами, мне греческая речь

Доносит знойный ветер Византии.