«Есть память глаз. Она воссоздает…»
Есть память глаз. Она воссоздает
Незримый мир в окраске и деталях —
И вереницы зорь в оранжевых вуалях,
И васильково-синий небосвод.
Все, все воображению подвластно,
Ему я верю больше, чем глазам,
И мир воображаемый, прекрасный
Ни мраку, ни унынью не предам.
«Давно отмерена земного счастья доза…»
Давно отмерена земного счастья доза,
Давно на привязи табун былых страстей,
Но, боже мой, как пахнет эта роза
Над койкою больничною моей!
Так пахла жизнь и сад, когда-то бывший,
Так пахла молодость, встречавшая зарю…
И женщине, цветы мне подарившей,
Движеньем губ «спасибо» говорю.
«Затворницею, розой белоснежной…»
Затворницею, розой белоснежной
Она цветет у сердца моего,
Она мне друг, взыскательный и нежный,
Она мне не прощает ничего.
Нет имени у ней иль очень много,
Я их перебираю не спеша:
Психея, Муза, Роза-недотрога,
Поэзия иль попросту — душа.
1960. Черная Речка
Позабуду я не скоро
Бликов солнечную сеть.
В доме были полотеры,
Были с мамой разговоры,
Я хотела умереть.
И томил, в руке зажатый,
Нашатырный пузырек.
На паркет, на клочья ваты
Дул апрельский ветерок,
Зимним рамам вышел срок…
И печально, и приятно
Умереть в шестнадцать лет…
Сохранит он, вероятно,
Мои письма и портрет.
Будет плакать или нет?
В доме благостно и чинно;
В доме — все наоборот,
Полотеры по гостиной
Ходят задом наперед,
На степенных ликах — пот.
Где бы мне от них укрыться,
В ванной, что ли, в кладовой,
Чтобы все же отравиться?
Или с мамой помириться
И остаться мне живой?..
«Я во сне отца спросила…»
Я во сне отца спросила:
Не тесна ль тебе могила?
Ты, меня опередивший,
Как там, что там? Расскажи!
Мир живущих с миром бывших
На минутку увяжи.
Ты молчишь недоуменно,
Ты поверх меня глядишь,
И становится мгновенно
Очень страшной эта тишь.
«Что же такое мне снилось?..»
Что же такое мне снилось?
Вспомнить никак не могу.
Словно плыву я, словно простилась
С чем-то на том берегу.
С чем-то единым, неповторимым
Больше нигде, никогда…
И только осталось
То, с чего начиналось:
Ветер. Туман. Вода.
«Любань, и Вишера, и Клин…»
Любань, и Вишера, и Клин —
Маршрут былых дистанций…
Был счастьем перечень один
Знакомых этих станций.
Казалось — жизнь моя текла
Сама по этим шпалам,
Огнем зеленым в путь звала,
Предупреждала алым!
И сколько встреч, разлук и слез,
И сколько ожиданий!
Красноречивых сколько роз
И роковых свиданий!
Все позади, все улеглось,
В другое путь направлен,
И мчит других электровоз,
Сверхскоростью прославлен.
Но вот рассвет над Бологим
Ничуть не изменился,
Как будто времени над ним
Сам бег остановился.
«Веселый спектр солнца, буйство света…»
Веселый спектр солнца, буйство света,
Многоцветенье красок и огней, —
Померкло все и растворилось где-то,
В бесформенном скоплении теней.
Густеет мгла и зреет тишина, —
Все служит моему сосредоточью.
И, древнему обычаю верна,
Сова Минервы вылетает ночью.
28 февраля 1957. Ленинград
«Поди попробуй придерись!..»
Поди попробуй придерись!
Здесь я сама себе хозяин,
Здесь узаконен, не случаен,
Оправдан каждый мой каприз.
Словами властвую. Хочу —
В полет их к солнцу посылаю.
Хочу — верну с пути, и знаю,
Что с ними все мне по плечу.
Туда забрасываю сети,
Где заводи волшебных рыб,
Где оценить улов могли б
Одни поэты лишь да дети.
Как водится, перед дорогой
Давай присядем, помолчим
И старины обычай строгий
По-суеверному почтим.
Бубенчик звякнул на упряжке.
Пора! Глаза твои ищу
И ворот ситцевой рубашки
По-бабьи, истово крещу.
Ну, с богом. Тучи по дороге…
Не прихватило бы дождем!
С возницей мы в солому, в ноги
Кожух испытанный кладем.
Не брезгуй, может пригодиться.
Волнение хочу сдержать
И хлопотливой притвориться.
Не забывай, сыночек, мать!
Живые розы у надгробья,
Как вызов мертвой куртизанке.
Глядит любовник исподлобья
На красоты твоей останки.
Все выжато, как грозди спелые,
Все выпито до капли. Баста.
Молчат уста окаменелые,
Уста, целованные часто.
Любовь и смерть, как две соперницы,
Здесь обнялись в последней схватке.
А людям почему-то верится,
Что все, как надо, все в порядке.
Вот только розы вянут. Душно.
Да воском кисея закапана.
И кто-то шепчет равнодушно
О недостаточности клапана.
«Неприхотливый одуванчик…»
Неприхотливый одуванчик
Был по-весеннему заманчив,
Когда вплетала я в венок
Впервые горький стебелек.
Мне вкус его знаком был с детства —
Природы-матери наследство.
Мне позабыть его нельзя,
По свету белому скользя.
Пускай слабею и ропщу, —
Я одуванчик отыщу.
«Давно с недугами знакома…»
Давно с недугами знакома,
И старость у меня как дома,
Но все же до сердцебиения
Хочу весны, ее цветения,
Ее пленительных тревог
И радостей (прости мне бог).
Со сроками вступаю в спор.
И до каких же это пор?
Пора бы знать, что эти сроки
Неоспоримы и жестоки.
Они как длительный конфуз
Для престарелых наших муз.
Стихами горбится подушка.
Стыдись, почтенная старушка,
И «поэтических затей»,
И одержимости своей!
Усни. Сложи на сердце руки,
И пусть тебе приснятся внуки,
Не элегический сонет.
Увы! Сонетов больше нет,
Но есть молчанье у порога,
Где обрывается дорога.
«Все в этом мире приблизительно…»
Все в этом мире приблизительно:
Струится форма, меркнет свет,
Приемлю только умозрительно
И образ каждый, и предмет.
А очевидность примитивная
Давно не тешит глаз моих.
Осталась только жизнь пассивная,
Разгул фантазии да стих.
Вот с ним, должно быть, и умру я,
Строфу последнюю рифмуя.
«Здесь распластано тело мое…»
