Олег Вулф - Из книги стихов, эссе и рассказов Переселенцы

Олег Вулф

Из книги стихов, эссе и рассказов "Переселенцы"

ПРЕДИСЛОВИЕ К ЦИКЛУ

Олег Вулф пишет железнодорожное полотно. В слове, которым назван цикл "Переселенцы", - промельк вагонных окон, чуть приоткрытых сверху е-е-е-е, - и лязг сцеплений на стыках в суффиксе. Повторите несколько раз "переселенцы", и перед вами пронесется поезд.

Олег Вулф пишет миф неустроенности и бесприютности людей, гонимых предвоенной или послевоенной судьбой. Не столь важно, каких именно, ибо такова любая судьба живущих или оставшихся в живых.

Разве это не вы сидите у окна поезда, замершего на полустанке? По ту сторону платформы стоит встречный. Наконец, состав трогается, и через несколько мгновений, когда напротив мелькает последний вагон, вы видите, что стоите на том же месте.

Что-то в этот момент происходит, какое-то смещение, перескок, осязательное переживание несоответствия, и одновременно, единым порывом, открывается некий пейзаж, который был заслонен встречным поездом,-открывается во всей неожиданной собранности и грустной чистоте.

Я вспомнил это, известное всем состояние, наблюдая за расстановкой и движением слов в стихах Олега Вулфа. Они ведут себя подобно переселенцам. Поезда дышат в рукавицу, "пурге невмочь ступу в воде толочь", в книге перезаложен палец, и т. д., и т. п.

Другое "железнодорожное" предположение-образ: цельному и свежему впечатлению от стихотворения в целом должно предшествовать это маневрирование слов, как подаче состава к перрону предшествуют маневры поездов на подступах к станции.

Если у читателя по ходу (чуть не сказал: движения поезда) чтения этих стихов возникнут ассоциации, сходные с моими, то он неизбежно будет благодарен автору за священную попытку сцепления звуков-переселенцев в единый остановленный смысл.

Владимир Гандельсман "Новое Русское Слово" Нью-Йорк 2004

СТИХИ

ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

Путь в степи разбрасывается облаками, как

Медяками моряк в притоне пустых сердец.

Все прощено, крове высокой лжи, моряк.

Меньше страсти, больше любви, пловец.

-1

Один из местных, я его не знал,

мне указал назад,

где оседало зарево. Вокзал

перегорал в закат.

По трое, как стреноженный табун,

их выгнали туда,

где в рукавицу, растолкав толпу,

дышали поезда.

Впотьмах образовали крестный ход

толпа, конвой.

Кишел червями света поворот

булыжной мостовой.

Небытия распахнутый очаг

предместьями небес

был разворочен. И початый чад

свисал не здесь,

но в самом пекле, что, на первый взгляд,

есть отраженье дел

вполне земных. На переходе в ад

фонарь горел.

-2

Человек бурятский, сырой лицом,

серый лицом. Выношенный отцом

двубортный выглядел молодцом.

Выглядел на потом. Затем,

что перемена тел.

Простыню перегона тянул вагон

за вагоном. Было пурге невмочь

ступу в воде толочь.

Коммунален, как мысль слепца,

плацкарт с головы, с конца.

Серочь, обморочь. Запах вод.

Шорох звуков и их поход

дальше, в проход.

Духу дышалось и там, где нет.

Щерился узкий свет.

Бурят подумал, что жизнь была

дольше пьянки, когда она

исходит, так и не нащупав дна.

-- Ну-у-у, дядя моя! -- он сказал себе

и сыграл на губе.

Ночь легла в молоко. Стрелец

молча глядел в люберец-елец

станции и перемены мест.

Плакал ребенок, и был так мал,

что был девочкой и не спал.

-3

Казанской железки леса-перелески.

Цепочка на кружке отводится баку.

Железнодорожник, дорожник железный

по улице местной, по хляби небесной

отводит собаку.

Глаза из вагона уводят их балкой,

окопами берестяной перестрелки,

но не различая ни лиц, ни того, как

собака садится выкусывать коготь,

хозяин выуживать стельки.

Закат, и вагоны толпятся на стрелке,

расписываясь через запятую

на рельсовом стыке. Собака, и дождь, и

смоленые шпалы в поту и

кишечник железнодорожья

в тазу узловой. И хозяйки домашней

с водою следы, с дерном, вещью и явью,

где дождь, уходя, забывает окурки.

И темень, и свет зажигают на кухне.

И небо сияет, как темная дверь со щелями.

-4

Полустанок в отставке. В остатке добра или зла.

Железнодорожность узла.

На морозе остаточный запах разъезженной стали.

Привокзальный кабак, где любой из проезжих дерсу узала.

За стаканом вина, в индевелой кубышке тепла,

в лишнем риме, где в некоем роде, этруска

изумил бы, скорей, не состав, а простая кутузка,

где любой из приезжих дерсу узала,

кто-то курит и смотрит, покуда она не пришла,

на запавшее веко заката. Похоже,

кепка, фабричный прохожий,

где любой из приезжих дерсу узала.

За окном переезд, над которым пылает зола,

разминает составы. И с лязгом кустарным зима

передергивает затвор, досылая в патронник

отстающий вагон, где любой из проезжих дерсу узала.

-5

Мы жили до войны. За кадром,

разбитый вдребезги закатом,

шел перелесок, и оттуда,

как краевед с запавшим веком,

глазело сумрачное небо

в густую глухомань земель,

ведущих к озеру. Ночами

мы раскрывали место в книге,

где был перезаложен палец,

и вчитывались. И в обнимку

под утро вслушивались в цокот

подков на улице, идущей

от рынка за город, к баракам

и перегону, где доныне,

как мелкий вор в горящей шапке,

бежит за поручнем осинник.

Октябрь чадил. Туман початый

свисал над городом в долине,

как чад свисает в чан. Мы жили

здесь до войны. Нас больше нет.

-6

Ты жил в вагоновожатые временца

жадных, поджатых старцев, стиранных мойдодыр,

табачку на понюх, на троих пьянца,

хлебца загодя. Горвокзал байды

пекся в долю с бульбой из вещмешка

о равенстве. И раздавал пешка,

отпустив электричку жестом или плевком куды

макаров гулаг не гонял. И проездной истек.

Вагоновожатый умер в полупустом плаще.

На подъезде к Моздоку, нажав на стоп,

время вышло не сразу, а вообще.

СУЛИКО

На глазок, это небо слишком для Сулико велико.

Сходящее в местное, в молоко

подойника, в сад за сараями, всю, всего

забирающее ее, его.

Эта неба грузинского подтекающая звездами клеть.

Зола, жаровня, ссыпанная на голову всему,

чье устроено зренье зреть

день и ночь впредь.

И стадо проходит, хрустя и стреляя звездами по селу.

И Сулико говорит тому,

что в целом известно Господу одному,

ей же -- своею частью, так говорит она:

о, какое же это одиночество, без отдыха и без сна

добывать на небесной пашне пригоршню звезд

в поте лица, этот небес овес,

о небесные мать, семья!

О, какое же это одиночество -- понимать себя!

И Сулико засыпает, и снятся ей

дом без окон, стен и дверей

и сад без растений и без зверей.

И небо, разинув рот, засыпает с ней.

МОЛЧАНИЕ

Лампочка на двоих.

Снег заметает в щель.

Просто так говори.

Не спеша, вообще.

Не изменив лица

произноси слова.

Без начала, конца.

В голос или едва.

В городе Навои

почта. На почте кум.

Просто так говори

все, что придет на ум.

Жизненный кум в пальто.

Шляпа, в руке печать.

Будем молчать на том.

Молча молчать. Молчать.

МХАТ

Век мотаться бы мокрой вьюге об руку с саженной шубой,

начинаться театру с виселицы. Здрасьте, здрасьте,

а получилось: слушать

подано. И в последнем акте

все в пажах, пыжах, в ненужном множестве ружей.

Мужчина видный, мужчиновидный

достал платок. Он, кажется, шел с повинной,

а принес повидло

на брюках после антракта,

прежде чем пасть на вилы.

Стало быть, это и есть революция -- не кокто,

не к стенке людовик и всем война,

не шмат престарелой материи на

вонючую дырку смерти кого-то, кто

швырнул номерок и вышел: Пальто! Авто!

Ни зги на выходе, как ни зри.

Мелочевка разъезда. Скупая мзда

торопливых шагов за версту пурги

в околоток небес, всенародный и надлежащий при

муниципалитете. Остальное история и вода.

* * *

В среду живут и белят.

Город румын и беден.

Вторник и понедельник

пахнут водой, как бредень.

Жизнь есть четверг, но после

дождичка. Март с обратным

адресом. Вроде почты

в местных помарках марта.

Вроде намокшей почты

бывшему адресатом.

Здесь это знаешь точно.

Этот урок не задан.

ШТАНГИСТЫ-ТЯЖЕЛОВЕСЫ

Ни один из них не сломал табурета,

не сказал: рубите-ка дверь по мне.

Но тут все равно приходят на них посмотреть,

потому что не может быть,

чтобы за этим не было никакого подвоха

Ибо никто не живет с постоянною мыслью, что где-то