есть штангисты-тяжеловесы. Я бы сказал, что это
людям не свойственно, как и многое остальное.
Просто, когда без особого предупрежденья
или там багажа
они появляются в Сочи,
становится чуточку меньше пространства.
И тогда, поднимая бокал, сквозь вчерашнее светлое пиво
провожают их взглядом трижды женатые, много курящие граждане,
у которых племянник был правым хавбеком
в московском Спартаке.
РАЗГОВОР ПРИ СВЕТЕ
Глухой проулок,
взболтанный ото дна метелью.
Два человека стоят у окна при свете.
"Что может быть совершенней
жизни: единственного, что конечно",
говорит, кто повыше ростом. "Вот вам картина:
больной, палата
за неким номером, две простыни со штампом.
Горбясь, толпятся подле
прихожане, перекрывясь тенью
неизбежного. Жестоковыйной, угрюмой, старой
жалостью-ненавистью, обращенной, в конечном счете,
на себя. Через минуту мертвый
спускается к уровню ноль. И халат на трупе
выглядит полным жизни в сравнении с содержимым.
Умершее -- мертвей неживого".
"Ах, Алексей Марксизмович, мне бы ваши
рост с красноречьем", ласково замечает
лысый его собеседник. "Видите ли, не выйти.
Невозможность побега и есть свобода.
Смерть муравья бы захлопнула небо. Читайте Вэллса,
вот небожитель с глазами глубоководной рыбы.
Кажется, здесь, в России,
Вэллс неугоден. С чего вы, однако, взяли,
что жизнь возможна и существует?"
"Это, по крайней мере, здесь так называют".
"Ну что ж, политик
судит о ценах по номиналу. Не то -- писатель,
знающий цену вере".
"Кажется, вы смеетесь".
"Как никогда серьезен. Ежели вас смущает
ад, что стоит за истиной, вспомните этот город.
Чем времена глупее, тем выше пенье,
громче песни, больше работы зодчим.
Необходимость запечатлеть эпоху
лишь возрастает по мере ее упадка.
Архитектура трафит тщеславью кладбищ.
И, если Третий Рим не уступает второму с первым,
то Петербург превосходит лучшие из надгробий".
"Я устал", произносит высокий. "Я просто вымер.
И никуда не скрыться, да и куда уедешь:
всякий отъезд интересен лишь тем, как долго
ты в отсутствии. То есть, насколько это
можно назвать изгнаньем".
"Ах, Алексей Марксизмович, мне бы с вами...
Но Россия есть постоянная цель моего отъезда".
Как человек в тулупе, вьюга подпрыгивает на месте.
ЧЕГО Я НЕ ПОНИМАЮ
Чего я не понимаю, так это того, что
можно есть в присутствии нищих.
То есть, что это просто возможно,
а не потому, что чего-то ищешь.
Скажем, рябчиков, абрикосов,
яблок, куриц. Хоть тут не место
посвящать существо вопроса
ни избытку ассортимента,
ни наличию. Просто можно.
Жрать. В присутствии. Нищих.
К примеру, створоженное,
или хрящик. Тонкий, хрустящий свищик.
ДЖАЗ НА ЛЕКСИНГТОН
Русский мат, международный, как женский день,
заработанный шмат квартала, который никто не ест,
кроме времени, швец, и жнец, и на дуде, и снег
в сапоге, и Семидесятая с Lex,
девочки из кафе напротив, немного небес и денег,
джаз на Лексингтон, снежный жжазз,
вымарываемый на лету
ветром с нижним регистром запаха, что как раз
испустил Гудзон,
этот здесь, сейчас,
этот в седьмом поту
музон.
Басовая си бордо в достиженьи иссиней до.
Снег мечетей, храмов и синагог,
снег как он есть, как cшит
на здесь и сейчас, на вообще, на год,
вьюга небесных кур, угодивших в щип.
Снег скрипучих струн с запястьями в швах ладов,
швы рядовых ладов, каждый - прохладный шрам,
музыка в тысячи миль пути,
поздней осенью верхний снег,
гуси стригут купоны пустых небес,
америка музыки - этот нигде ашрам.
Хрипло в городе. Снег по швам.
Вечереющая страна зимы, открытая сторона.
Таня сия велика есть, и Таня танцует на
Семидесятой с Лексингтон снежный джаз,
проклятый лексикон, жадную нежность фраз,
родовые, мощные, снежные семена,
прорастающие рощи снега, белые времена.
НОЯБРЬ, 2003
Занавес поднимается. Сцена. Чацкий
с Карнауховым, оба в тулупах. Густав
Зандиг верхом на стуле. Зандер (тут опечатка):
Анна, где же мой кофий, час как!
Шмидт и Хиблый, оба в шинелях. Густо
вечереет. Потный, смертельно лысый,
входит Патер. Русский язык богат, и все же
мы бедны, как церковные крысы,
- Патер Чацкому. Чацкий: любезный, тише
о высоком. Кармазин: рожи!
Мрак сгущается. Хиблый: где Чацкий? вижу!
Входит Каменноугольный Гость. О боже,
Анна, где же мой кофий! (Зандиг).
Молния. Сцена. Задник
занимается пламенем. Хиблый: к чести
капельмейстера, люди сухие! (Часто
дует на задник. Топчет, сорвав, ногами.
Задник гаснет. Сцена в дыму и гари).
Патер Чацкому: плох танцор. Но хорош как папа.
Чацкий: Вот вам, Анзор, лопата,
гвоздь, дрезина, треух, фонарь и
прощевайте. Все мы серые батальоны
пустых небес. Ефрейторы да майоры
небытия. Ни больших ни малых.
Кармазин: сюда дневальных!
Шмидт: озаботьтесь о лошадях! Но прежде...
что Святейшества? Карнаухов: где же
Их Святейшества? Шмидт: в Париже
их не ждут до вторника. Чацкий: прошу, потише
о церковниках! Кармазин: рожи!
Хиблый: где Чацкий? вижу!
Каменноугольный Гость (перекрывая): Ladies
and Gentlemen! Listen to me and let it
be the Heavens' way. I'm finished. Amen.
Зандиг (роняя чашку): боже мой, Кофи Аннан!
Кофе! Мой кофе! Анна!
НОСТРАДАМУС
Ранее шло на убыль. Теперь на спад.
Заходи с подветренной и за дым.
Переводи, как время отводят, взляд
внутрь, где тишь. В ухо втекает яд.
Сады
ожиданий глохнут. В среду который год
не отбрасывается тень. Народ
покидает град, где чернь, обнажив ножи,
сводит счеты. Впотьмах ни жив,
ни мертв,
венценосец гол. С кардиналом икс
королева игрек на въезде в Линц
без головы и шляпы, в которую не войти
дважды. Было в рубль, теперь в утиль.
Ни лиц,
предержащих власть, ни породы в ней.
Стаи пеших, конных молча идут ко дну,
дабы всплыть на собственный юбилей
в толкованьях сброда, не став тому
милей.
Неудивительнее всего - что часть
не увидит целого, как всегда.
Приблизительное история есть
толкование замысла как себя.
КОРОТКИЕ ИСТОРИИ
АЛЛЕЯ КЛАССИКОВ
Аллея Классиков кишиневского парка им.Пушкина обставлена мужскими бюстами. В этом парке все еще бывают субботники, сгорающая листва, пустые аллеи пушечного дыма, где читатель в галошах смазывает с классиков голубиный помет. Брозовые лица классиков, за исключением сказочника Иона Крянгэ, мучительно искажены в отсутствие женской ласки.
Каждое из изваяний отдает должное веку. Классик N. жил в пятнадцатом, когда еще не существовало женщин, и похож на разъяенного обманутыми ожиданиями воеводу. Е., юноша романтической эпохи, противостоит ветрам, развевающим то, что у русских классиков называется копной волос. Писатели позднейшего периода имеют выражение лиц величественное и скорбное. Это выражение, по легко угадывающейся мысли скульптора, должно означать, что все это были достойные, приличные и уважаемые люди.
Я прожил едва ли не всю свою копну волос в США, где не нашел ничего подобного. И мне интересно было разглядывать молдавских классиков.
Может быть, среди американских классиков не нашлось 14-18-ти приличных и достойных, добрых и отвественных мужчин. Галерея пьяниц и бабников, бродяг, трудовых маргиналов и самоубийц в обществе победившего среднего класса, - все, что в этой связи дают мне скромные мои познания в истории американской классики.
В Сохо, на одном из книжных развалов, мне попался альбом фотопортретов американских писателей. Фолкнер, Капоте, Дос-Пассос, Томас Вулф, Селлинджер, Хемингуэй, По и Фрост, Лондон и Фитцджералд. Я его листал и не мог оторваться. Они были хорошо залистаны, эти страницы в разводах и старческих крапинах, которые бывают на пожившей, хорошей бумаге.
Я вдруг подумал, что почувствовал почему эти люди так здорово писали.
Конечно, каждый из них был необыкновенно талантлив. Но это и так ясно из их книг.
Там было нечто еще. Лицо. Ни один из них не обладал лицом классика.
СНЕГ В УНГЕНАХ
Так трогают только плохие
Внезапно стихи.
Владимир Гандельсман
Мы пили с ним офицерский трехзвездочный в здании вокзала, похожем на старинную тюрьму, вышедшую на пенсию краеведческим музеем. Таможенник безапелляционно угощал, проклиная снежные заносы, повсеместное начальство и отчужденную повседневность.
Молдавские женщины, говорил таможенник, быстро смеются и медленно плачут, а их мужчины беседуют, как едят. Поэтому молдавский язык вкусен, и в него добавляются мягкие знаки, как масло в кашу. Молдаванин запивает ее, удерживая стакан двумя пальцами, похожими на прошлогоднюю морковь. При этом не делают глаза, но сосредоточены на важном простом разговоре, хитроумно вписанном в кумовщину, где принято пить, как жить - вкруговую, из одной посуды, в общей стране хороводных танцев и плацкартных вагонов. Ши сэнэтос. Будь здоров.
