Наверно, правы считающие, что в имени поэта иногда уже заложены какие-то главные звуки и качества его поэзии. Во всяком случае, когда я впервые услышал имя Льва Малякова, мне показалось, что стихи его должны быть по-плотницки ладно сбитыми, русскими и народными. И одновременно — очень весомыми. Думаю, в своем предощущении его поэзии я не ошибся.
Но имя не бывает случайным, произвольным. Оно достается в наследство от рода и местности, где ты впервые вдохнул свежий воздух и увидел солнечный свет. И потому коренные свойства поэтического таланта связаны прежде всего с тем краем, где начиналась «почва и судьба» автора. Для Льва Малякова такой край — Псковщина, ее не очень плодородная, но бесконечно добрая и красивая земля, освещенная гением Пушкина и Мусоргского, ее свободолюбивые люди, дела которых испокон веков были тесно связаны с исторической судьбой России.
В стихах Льва Малякова трудовая, крестьянская нива и нива историческая, ратная нераздельны в своем существовании. Одна из причин тому — глубокое понимание поэтом народной жизни, из недр которой рождались и рождаются герои и труженики, точнее — герои-труженики, в чьих сиюминутных и не всегда приметных делах пульсирует и забота о неизбывности России. Другая причина — автобиографическая: уже в детстве Лев Маляков успел вдоволь поработать, прочувствовать кровную связь с отчей землей и познать всю радость и горечь, высокое и порой трагическое значение роли защитника Родины.
…Бегут года —
А я все на войне.
Я от того остался поколенья,
Которое горело на огне.
«Лета к суровой прозе клонят», — сказал поэт. В последние годы на долю Льва Малякова тоже выпали прозаические «хлопоты»: им вынесены на суд читателя романы «Доверие» и «Люди добрые», посвященные жизни деревни послевоенного времени. О них можно долго говорить, так как в центре дилогии Льва Малякова находятся многие требующие решения жизненные проблемы. Но здесь, в разговоре о Малякове-лирике, скажу лишь одно — в прозе он умеет оставаться поэтом, то есть в мгновенном, эфемерном заметить и выделить драгоценные частицы вечного, важного всегда и для всех.
В этом смысле литературная работа псковского писателя по-хорошему традиционна. Лев Маляков пристально, заинтересованно исследует новые социальные и психологические процессы, протекающие в современной деревне, но при этом стремится взять под охрану художественного слова все, что не должно кануть в вечность, — будь то духовность крестьянской трудовой жизни, лучшие стороны традиционного сельского быта, память о ратных подвигах народа и даже полевые цветы.
Как хорошо, что столько родных русских городов расцветают сейчас своей поэзией, обретают свой поэтический голос.
Д. ЛИХАЧЕВ
С годами тяжелее ноша
И осторожнее шаги.
Не скроет ямину пороша,
В тени не спрячутся враги.
Смотрю я ближе,
Вижу дальше,
Не ослепит и яркий свет.
И все ж лечу, как глупый
вальдшнеп,
С открытым сердцем на дуплет.
И, зная все свои потери,
Останусь щедрым,
Словно Русь.
И, время на минуты меря,
Скупей ничуть не становлюсь.
Иные у страны орбиты,
Но взлет ее у той межи,
Где у печальницы-ракиты,
Навылет пулями пробиты,
Солдаты держат рубежи.
«Промерзла, стала каменной земля…»
Промерзла, стала каменной земля,
Насквозь пропахла гибельным
тротилом.
Мне думалось:
Нужна какая сила
Израненные возродить поля!
Своим дыханьем грели мы окоп,
Чтоб зеленели будущие травы.
Не ради орденов,
Не ради славы
Мы шли на верную…
Однако — стоп! —
Хотел я не о том.
Меня опять
Сюда приводят памятные тропы.
Здесь не тротилом —
Вызревшим укропом
И чем-то вечным можно подышать.
И помолчать,
И снова вспомнить тех,
Кто отстоял в огне родную землю.
Я всей душою сущее приемлю
Теперь один,
Один за вас за всех.
Хочу того иль не хочу —
Война живет во мне.
Я по ночам во сне кричу —
Я снова на войне.
И снова полыхает Русь,
Враги со всех сторон.
И я никак не отдышусь,
Из сердца рвется стон.
До леса только доползти —
Накрыть проклятый дот!
Но кажется, на полпути
Фашист меня убьет.
Грохочут взрывы впереди,
Пылают сорок лет.
Беда осталась позади,
Но с сердцем сладу нет.
Я по ночам во сне кричу —
На лбу холодный пот…
Хочу того иль не хочу —
Война во мне живет.
Воевал четвертый год,
Свыкся,
Битва — как работа,
Только сердце жгла забота
Неуемней всех невзгод.
Сквозь огонь вела солдата
День и ночь —
Вперед, вперед,
В ту страну, что виновата
В бедах русского отца
До Кровинки,
До конца!
Но пришел желанный срок —
Долгожданная расплата:
На чужой шагнул порог
С наведенным автоматом.
Ребятишки у стены
Жмутся в кучу от солдата —
Дети горя и войны…
В окна ластится закат,
Догорает день на склонах…
А в груди —
Набат, набат!
А в глазах — огней зеленых…
— Дочка,
Доченька, Алена!..
Вот он,
Вот отмщенья час —
Полоснуть из автомата!.. —
И солдат сощурил глаз:
— Что, спужалися, ребята? —
И, скривив в усмешке рот,
Из мешка достал краюху:
— Ничего, бери, народ.
Ни пера вам и ни пуха!
Эх!.. —
И вышел из ворот.
Мне что-то и хотелось бы забыть,
Но я на это не имею права…
Сияло солнце,
Зеленели травы,
Взялась кукушка
свой урок зубрить.
Прохладой созвала ребят река
Со всей деревни
на песок прибрежный.
Земля плыла куда-то безмятежно,
И доносился гул издалека.
В мальчишеской наивности святой
На самолеты
с черными крестами
Глазели мы
с разинутыми ртами.
И вдруг нас придавил
зловещий вой.
Песок рванулся,
Смертью перевит,
Перемешались солнце,
травы,
дети…
И пятерых —
Как не было на свете,
А Мишка-несмышленыш —
инвалид.
Тот первый день войны —
Мой черный день —
Живет во мне,
и нет ему забвенья,
Я не ищу от памяти спасенья —
Он навсегда со мною,
словно тень.
Я вижу,
Как бегут на речку дети,
Как «юнкерсы»,
взревев,
в пике идут.
Тот давний день
я отдаю на суд,
На суд людской —
На высший суд на свете!
Шумно и цветасто на вокзале —
Недругов не так у нас встречали.
Нашенское «милости прошу»
Ихнее «гут морген» заглушает.
Только я с поклоном не спешу, —
Что-то мне под ложечкой мешает.
Из Германии гостей
Экскурсовод
Провожал глазеть на стены-кручи.
А в моих глазах
Былого тучи
Подымались,
Застя небосвод.
Я стоял и в прошлое глядел:
Над Псковой молчали грозно башни,
Давний день,
Как будто день вчерашний,
Болью незабытою гудел.
«Юнкерсов» кресты опять в глазах,
Кажется, земля насквозь пробита
Бомбами.
Земля моя в слезах,
Кровью нашей русскою залита.
У стены не кто-нибудь —
Отец,
Мой отец под дулом автомата.
Без промашки
Бьет в упор свинец,
Смерть-свинец фашистского солдата…
Я ни в чем туристов не виню,
Их тогда и не было на свете.
За отцов не отвечают дети.
Но и память не предашь огню.
