Шломо Клейман
Учреждение
Начало этого рассказа переносит нас в те далекие времена, когда никакого Учреждения еще не было и в помине, и к тому событию, с которого, пожалуй, все и началось. И вот мы с вами уже топчемся в самой гуще голодной, разъяренной толпы, на том памятном митинге в пустыне, а с обрывистого возвышения, над толпою, в ее самой сердцевине, Учитель наш в изнеможении и из последних сил хрипит: Друзья, я понимаю, все это вызывает в вас и гнев, и отвращение, но я боюсь, отныне мы еще многие "нельзя" еще не раз услышим, так что к потоку предписаний, спускаемых нам свыше, придется привыкать... Эй сзади там, потише, ну прямо слово не дают сказать... (Толпа ворчливо притихает).
- Итак, продолжим... О женах наших ближних нам строго настрого запрещено мечтать. Отныне лишь свою положено желать. (Взрыв негодования). А что касается питания, так вот, пустые слухи это. И вовсе нам не в наказание, не для того чтоб насолить, а на разумную диету он нас задумал посадить... Нет, не издевательство все это, накладывать запреты на то, чего давно уж нету, с тех пор, как стали истощаться последние припасы... Я понимаю, надоело голодать, я знаю, не дают вам спать воспоминания о пряных ароматах разваренного мяса, о нежных соусах с приправами душистыми... Ну хорошо, готов я замолчать, но если все равно приходится страдать, то лучше уж за принципы его, за истину, и угодить тем самым Господу за все, что сделал для народа...
- Ах, что он сделал... Значит, все забыли...И что он попросту с цепи привычного нам рабства спустил нас в лютую свободу, где только Божие законы, а не плетка фараона вашу звериную природу будут укрощать... Да перестаньте, негодяи, камнями швырять - в меня, вашего Учителя, вождя национального...
- Не слышу... Что ж, я понимаю, меня этим вопросом часто донимают. Как мог я допустить, чтоб дело это зашло так далеко, до положения поистине скандального, как мог я согласиться, чтоб все свелось к убогому, банальному, напыщенному фарсу, блофу, где смысла здравого нет и в помине, чтоб докатились мы до всенародной катастрофы, когда капкан все умертвляющей пустыни захлопнулся за ошалевшей нацией, когда назад дороги нет, и нам исхода никакого нет - мы вынуждены подписать Завет, как акт о безоговорочной капитуляции...
- Вы что же, думаете, я этого всего не видел? Не знал, чем это кончится? А что я мог поделать? Что только я не говорил, как умолял, я говорил ему намного более того, что вы в своей нелепой, ребячьей ненависти бросаете мне теперь в лицо. Я говорил ему:
- О, Господи, нам-то все это зачем? И для чего тебе мы, Господи? Ну вот уедем, а зачем? А то, что в рабстве мы живем, так мы к тому привычные, а ежели подумать, то что дурного в том, да и эпоха-то покамест все еще античная.
- И что с того, что строим пирамиды? Ты прав, работа грубая, физическая. Зато нет в мире пирамиды величественней и более геометрической. И заработки там вполне приличные, по разнарядке, по закону... А что профессия? Профессия отличная, нужная и обществу, и фараону. Правда, с нами он бывает крут подчас, но можно и его понять, стройка важная, и сроки тут, не может же он нас так долго ждать...
- Конечно, травмы производственные, и это есть. Зато какая честь - за дело за святое пострадать. К тому ж за братьев моих родственных всегда я мог похлопотать, как приближенный к цареву двору,
- Зачем же было сердце его ожесточать? Зачем же было все бросать и навсегда надежду потерять когда-нибудь нам слиться с величайшей нацией, в стране древнейшей и красивейшей цивилизации...
- Подумать лишь, сослать сюда, в пустые, гиблые края, где ни еды и ни питья, где ни работы, ни жилья, чтоб вылепить из бреда, забавного и странного, полузабытых дедов мечту фатоморганную, опасную и чуждую, нам непокарманную, и на черта нужную
блажь обетованную...
И чтоб по плану твоему,
Холодному и точному,
По трупам, грязи и дерьму
Победно промаршировать,
Чтоб с кровью навсегда смешать
Реки беспорочные,
Что пока текут себе - медовые, молочные
Да и с какой же стати,
И кто просил, о Господи,
Выбрать из народов
В орду завоевателей
Нас, забытых отпрысков
Трусливых скотоводов,
Лентяев и мечтателей
В солдаты для бесславных
И утомительных походов?
И что взамен ты дал нам?
Он отвечал:
- Свободу.
- Свободу? - я вскричал,
Какую же свободу, когда ты все, что можно было, нам позапрещал?
Вот там, да, да, именно там были мы по настоящему свободны!
Пусть работа каторжная, подневольная,
На солнцепеке,
Но зато потом,
Во всем остальном,
Были мы
Абсолютно вольны,
И от принуждения далеки,
И очень, нет, в самом деле, очень довольны!
Забудь про все правила,
Ешь, что найдется,
Веруй хоть в дьявола,
Спи с кем придется,
Живи с собой мирно и дружно,
Дури себе, нагло зверея,
Что еще для счастья нужно
Древнему еврею?
Помню, бывало, после работы,
(все просто так было и беззаботно!)
Как только божество Ра заходило,
Всплеск -- и мы в водах прохладного Нила,
Стэйк на углях, окорок, чахохбили,
Плавали, ели, пели и пили,
Как было мило! Как кайф мы ловили!
Правда, нас там не очень любили...
Зачем же ты, Боже,
То счастье ничтожное
У нас отобрал?
Зачем нас из рабского рая изгнал?
Зачем сделал так?!
И так сказал Адонай:
Ты, Мойше, дурак,
Или просто устал,
Ну я же тебе столько раз объяснял,
Что все вы, люди, без исключенья,
Хоть и венцы моего творенья,
Правда, к несчастью и огорченью,
Где бы и кем бы там ни были вы,
Дети мои, все вы - рабы,
Рабы либо злых, либо добрых царей,
Любящих жен и любимых детей,
Низменной плоти, высоких страстей,
Старых привычек и новых идей,
Но шанс я единственный вам даровал,
И вас я из дома рабства изъял,
Чтоб дать вам истинную свободу,
Высшую в обществе и природе,
Свободу решить, добровольно притом,
Серьезно подумав, но лучше добром,
Что все вы охотно желаете сами
Навек стать мне, Господу Богу, рабами,
И, значит, с восторгом и облегченьем
Воспримите тут же ограниченья,
Те, что сейчас вам непостижимы,
Так как пути мои и намерения
Для вас пока - неисповедимы.
В награду же я обещаю отдать
Народу безродному, неприкаянному,
(И попробуйте только, паршивцы, не взять!)
Вами непрошенную,
И нежеланную,
Раз уже брошенную,
Непостоянную,
Мною навязанную
Дурь неотвязную,
Мечту окаянную,
Обетованную!
Не хнычь же, ну хватит, послушай совет. Учитель ты им, не лавочник мелкий. Сейчас заключил ты со мною Завет, лучшую в вашей истории сделку, которую будут припоминать тебе раз а год, в пасхальный сэдер. Иди же, там ждут. И не надо вздыхать. Не бойся, Мойшеле, будет бесэдер.
- Так кончил Господь свою речь, оставив меня погруженным в нелегкие размышления, и вот я - перед вами, исполняю его поручение... Постойте, друзья, куда же вы? Прошу вас, остановитесь! Это неповиновение.... Ну постыдитесь! Нет, я этого так не оставлю! Ну подождите же, я вас сейчас догоню, я ведь ваш вождь, я сейчас вас возглавлю...
(Роняет скрижали на каменистую землю. Они разбиваются. Приподняв полы одежд, Моше Рабейну трусцой догоняет поджидающий его Народ).
***
- ... вы слушаете Голос Израиля. Передаем последние известия. Полиции так и не удалось установить личность человека, внезапное и весьма живописное появление которого в Иерусалиме несколько недель тому назад вызвало такое оживление среди жителей столицы и породило столько слухов. Никто его до сих пор не опознал, и нет никаких свидетельств, что он новый репатриант, каким он сам себя считает. Все, что он рассказал о себе, не может, разумеется, быть принятым всерьез, и в особенности его нашумевший рассказ о так называемом Учреждении, и о событиях, начало которых будто бы следует искать в очень отдаленном прошлом, чуть ли не в библейские времена...
Очень отдаленное прошлое, библейские времена. Холмы Иудеи.
Худенький пастушок, подросток, с беспокойством прислушивается к Голосу.
Голос (раздраженно): ... моими, нашептанными по ночам словами, ты будешь, как плетью, хлестать народ недостойный мой, когда он, прельстившись неверными, кривыми, чужими путями, забудет меня, без которого нет места ему под луной.
Пастушок: Это я-то, мальчишка, сопляк, стану их поучать?
Голос: Твоими проклятими выспренными - душу из них я вытрясу, - но различать заставлю - грани добра и зла, - когтями назойливой совести - на сердце спесивом выскребу, - что честно, что нечестиво, - что можно, а что нельзя.
Пастушок: Но почему именно я? Да посмотри-ка сколько их, зычных и речистых, седобородых, статных, видных, голосистых, знатных и ученых, жизнью умудренных, толпою обожаемых, молвою прославляемых, умеющих искусно души направлять, царства и народы учить и наставлять. Да эти станут приручать даже наше вздорное племя непокорное, что безусловно наспех и всем народам насмех вздумал ты избрать!
