Андрей Расторгуев - Русские истории

Я и в Господа слабо – не то, что в судьбу или карму:
одному не под силу – сумеем рядком да ладком…
А намедни вгляделся в родимую русскую карту —
и овеяло тёплую плоть изнутри холодком.

На брюхатой кобыле, на миг обернувшейся твердью,
едет маленький всадник полярные дни напролёт.
Он спиной на восток прислонился к морозному ветру,
а на запад лицом проголосную песню поёт.

То ли грудь выгибается в длинном серебряном звуке,
то ли тонкие плечики долгой дорогой свело —
раскрываются миру его неокрепшие руки,
упираются ноги в подбитое мехом седло.

Так рысит и поёт бессловесно – ребёнок ребёнком,
и молозиво каплет с кобыльих сосцов на жнивьё…
А когда, наконец, разродится она жеребёнком —
всё равно не убавится тяжкая ноша её.

Смешанных памятей и кровей,
мы отродясь о себе забыли.
То ли невиданный муравей
тащит на запад брюшко Сибири,
то ли неведомый скарабей,
пену холодной волны глотая,
от монотонных степных скорбей
катит угрозою ком Китая,
то ли громадный живучий краб,
чувствуя жгучую боль в грудине,
держится, чтобы ни край, ни град
не разорвались посередине.

Вот сюжет традиционный
со времён Луи Дагера
или красочных портретов
принаряженных инфант:
перед фотообъективом
двое – девочка и мальчик.
У неё – витые кудри,
у него – на блузе бант.

Даты нет на обороте —
лишь рекламные медали
да по толстому картону
надпись: «Тереховъ и Сынъ».
В старом Екатеринбурге
это в нескольких кварталах
от Ипатьевского дома,
что ещё не знаменит…

Вот ещё сюжет сюжетов:
у старинного буфета
смотрит девочка другая
удивлённо в объектив.
С нею рядышком – старуха.
И едва ли уловимо
сходство с девочкою первой
на морщинистом лице.

Между девочками теми —
поколения и горы,
панихиды и крестины,
две германские войны.
А прошла – и уместилась
под картонною обложкой
одного фотоальбома
человеческая жизнь…

В истоке великой Печоры
я воду прохладную пил…
Какого, казалось бы, чёрта
я в этом ручье позабыл?
Глядеть с вертолёта на ельник
и остерегаться беды,
чтоб горный сорвать можжевельник
да чистой напиться воды?

Но так заберёт имярека
недолгое слово «исток» —
любая цена не морока
за животворящий глоток
и чтобы в мирской дешевизне
на слово и тело своё
узнать завершение жизни,
вкусив и начало её.

Когда родниковой водой
прочистить мужицкие глотки,
на той же воде не гадай —
потребуют водки…

Пошли разговоры искристей —
рыбалка, рецепты ухи…
И через распахнутый блистер
стекло полетело во мхи!
Сосед, поклоняясь природе,
пустил опустелый сосуд —
на память нетленную вроде,
что мы побывали и тут…

И сердце ударило глухо,
и дрогнула линия гор
с диковинным русскому слуху
названием Маньпупунёр,
где по суетливости нашей
у звёздно-земных берегов
оставлены семеро стражей
одним из вогульских богов.

Сейчас отзовутся по лонам
удары тяжёлых шагов.
Сейчас вознесутся над склоном
семь жестоколобых голов…
Но, глядя в речные долины
и видя небесное дно,
остыли давно исполины
и остолбенели давно.
И, метя железные стрелы
в их каменные глаза,
вдогонку за нами гремела
в бессильной досаде гроза,
покуда гряда междуречья
виднелась в туманной дали…

Дурацкая блажь человечья —
оставить свой след на земли.

Избитая брёвнами запань
уже далеко позади.
Откидывай выцветший запон,
на палубу выходи!
Блескучие блики похожи
на пряди серебряных трав,
и, словно по скошенной пожне,
идут по реке катера.
В бору земляника поспела,
и скоро черника пойдёт.
А там и важнейшее дело
рыбацкое – сёмужий ход.
Охота на всякого зверя —
в открытую и отай…
И напоминаньем о мере
на вырубках – иван-чай.

В городке не высоком, не низком
и тебе от рождения близком
ты живёшь, не меняя прописку,
от добра не желая добра.
Хоть жена мне – а не декабристка.
Да и незачем, коль севера.

Я и сам полюбил их воочью
потаённою белою ночью,
упоённый печорскою мощью,
и того не стереть, хоть убей,
даже тучами, рваными в клочья
о крюки обнажённых ветвей.

И как будто любовь между нами.
Но, как будто в дешёвом романе,
ты меня упрекаешь в обмане
и печальный подводишь итог:
мол, приехал, наплёл, отуманил,
а теперь норовишь за порог…

Севера вы мои, севера…
Я на свет родился не вчера.

Вот и мы первый тайм отыграли.
Тридцать шесть, как один, миновали,
и подумать о том не пора ли,
где роднее и мягче земля?
Все могилы мои на Урале —
за две тысячи верст киселя…

Молодые пускай отмахнутся,
пожилые пускай усмехнутся,
но мгновение – и запахнутся
от промозглого сквозняка,
если в толще земной ворохнутся
потревоженные века.

Я уже отмахнуться не смею,
усмехнуться – ещё не умею,
и осенней порою немею,
глядя, как высыхает трава
и река, остывая, темнеет,
и редеет живая листва…

Что за обереги и чуры?
Повышение температуры,
или просто литература
перехлёстывает за край?
Утончённые мы натуры —
всё Дантеса нам подавай.

Тридцать семь – и зайдётся сердечко,
и мерещится Чёрная речка,
и картонные человечки,
и возвышенные слова…
И затеплившаяся свечка
перед образом Покрова…

Сколько начато – будто начерно,
сил потрачено – точно в дым…
Годы минули – силы схлынули.
Вполовину ли – поглядим…

Или это холодной тьмой —
окаянный тридцать седьмой?
Он у каждого века свой,
если даже век золотой…

Помню похороны отца.
Мы с ним ссорились без конца.
Лей поболе свинца в словца —
лишь бы не потерять лица…

Провожатые вразнобой
сокрушались, что молодой.
Я внимал, головой кивал,
а душою – не понимал.
Но всё менее мне пути
до его сорока пяти…

А как маму мою несли,
не хватило ей там земли,
и лежит от него вдали,
и растут над ней бодыли…

На погосте трава густа,
есть в ограде ещё места —
для себя, а не для меня
припасла их моя родня.
И расти мне в земле иной
новой веткою корневой.
Над Печорой?
Двиной?
Невой?