Вера Павлова - Стихотворения

Я —
та,
которая
просыпается
слева
от
тебя.

 Я, Павлова Верка,
сексуальная контрреволюционерка,
ухожу в половое подполье,
иде же буду, вольно же и невольно,
пересказывать Песнь Песней
для детей. И выйдет Муха-Цокотуха.
Позолочено твоё брюхо,
возлюбленный мой!

И долго буду тем любезна,
что на краю гудящей бездны
я подтыкала одеяла
и милость к спящим призывала.

Река. Многострунная ива.
Кузнечики. Влажный гранит.
На нём — полужирным, курсивом:
Здесь Павлова Вера лежит,
которая, братья-славяне,
сказала о чувствах своих
такими простыми словами,
что кажется — вовсе без них.

Под свитерком его не спрячешь,
мой первый лифчик номер первый,
когда, гуляя по двору,
его ношу, и каждый смотрит,
и каждый видит, несмотря
на то, что складываю плечи
и что крест-накрест руки. Трудно
дышать — затянуто дыханье
подарком, сделанным мне мамой
вчера, как будто между прочим.

Идет
          мужик.
Упал.
          Встает.
Идет
          мужик.
Упал.
          Лежит.
Лежит
          мужик
и не
          встает.
Потом
          встает.
Потом
          идет.

Драконьей кровью умывалась,
чтоб сделаться неуязвимой,
но тут листок сорвался с ивы,
но тут листок сорвался с ивы,
но тут листок сорвался с ивы,
прилип, проклятый, между ног.

Отпускаю себе грехи,
словно волосы, кои долги
и распущены. Тот, кто долги
отпускает, любит стихи
и женщин с длинными волосами.

Когда я пою, у меня болят ноги.
Когда я пишу, у меня болят скулы.
Когда я люблю, у меня болят плечи.
Когда я думаю, у меня болит шея.

Сквозь наслоенья дней рождений
все лучше виден день рожденья.
Сквозь наслоенья наслаждений
все наслажденней наслажденье
вобрать и задержать в гортани
большой глоток дождя и дыма…
Чем ближе мы подходим к тайне,
тем легче мы проходим мимо.

Мысль не созрела, если она
не уместится в четырех строках.
Любовь не созрела, если она
не уместится в одном ах.
Стихи не сложились, если сейчас
стану искать рифму и соблюдать размер.
Жизнь не сложилась, если она
не уместится в одном да.

Строю глазки, шейку и коленки,
неприступно брови поднимаю
и преступно поднимаю юбку,
медленно, как флаг олимпиады,
медленно, как занавес Большого:
вот вам пара трогательных ножек,
вот тебе скуластенькие бедра…
Хватит, сколько можно красоваться
у зеркала?

Как Мириам, как Жанна,
ты пребываешь девой,
сколько б ни воображала,
будто гуляешь налево,
сколько бы ни гуляла,
с кем бы ни залетала,
любовь, ты — вечная дева,
нескончаемое начало.

Увидеть тебя и видеть,
и видеть тебя, и видеть,
и видеть, и вдруг решиться
поднять на тебя глаза…

Хочу кататься с вами на коньках,
в особенности если на коньках
вы сроду не катались, я же сроду
каталась, но из пропасти народу
ни с кем так не хотела на коньках,
как — с вами…

Мама ушла на работу с утра.
Пачкала небо заря.
Невинность? Черт с ней! Вроде пора.
Первая ночь состоялась с утра
первого сентября.
Пообещала еще вчера.
Слово держу. На.
За подзаборные вечера
милого вознаградить пора.
Так это и есть — жена?

Мужчина за номером ноль.
Мужской вариант Лилит.
Память о первом — боль.
А нулевой заболит
поздней. Много поздней,
много мужчин спустя,
много спустя… Эй,
где ты? Нету родней
тебя. И нету тебя,
мужчина за номером ноль,
Paul!

Ты любишь меня наотмашь
по дачным полынным обочинам.
Как сладко, кляня весь род ваш,
подмахивать этим пощечинам
и пыльный листок полынный
жевать с травоядным усердьем,
чтоб крик журавлиный длинный
спать не мешал соседям.

Попался, голубчик? Ты в клетке,
ты в каждой моей клетке,
могу из одной своей клетки
создать тебя, как голограмму,
всего тебя — из миллиграмма,
из Евиной клетки — Адама.

Снаружи это называется Подъезд.
И изнутри — Подъезд. Скажи, нелепость?
Ему бы надо называться Крепость,
Мотель Для Мотыльков на сотню мест
чудесно спальных. Голубям — карниз,
а нам с тобой — двуспальный подоконник.
где птицам — вверх, там нам с тобою — вниз.
Но ведь не на пол же, неистовый поклонник,
не на пол? На пол. Кафелем разбит
на параллели и меридианы,
качнулся мир. Пять этажей знобит.
Скажи, а ты, как я? Такой же пьяный?
Ты на коленях предо мной, а я
перед тобой, не важно, что спиною,
повержены — скажи, душа моя? —
любовью. Подзаборною. Земною.

Из кожи лезу, чтоб твоей коснуться кожи.
Не схожи рожами, мы кожами похожи —
мы кожей чуем приближенье невозможного:
мороз по коже и жара, жара подкожная…

Я не могу согреть площадь
больше площади одеяла
я не могу сделаться проще
чем в плоскости одеяла
я не могу сделать больше
чем тебе поправлять одеяло
я не могу сделать больше
я понимаю что этого мало

Почему я, твое самое мягкое,
сделана из твоего самого твердого —
из ребра?
Потому что нет у тебя твердого,
которое не превратилось бы в мягкое
во мне…

Битва, перед которой брею лобок
бритвой, которой бреется младший брат.
Битва, а собираюсь, как на парад.
Бритый лобок покат, как тот колобок,
который мало от кого до сих пор ушел.
А от тебя и подавно не уйти.
Бритва новая, бреет хорошо.
Битва стара. Поражение впереди.

После первого свиданья
спала как убитая
после второго свиданья
спала как раненая
после третьего свиданья
спала как воскресшая
после четвертого свиданья
спала с мужем

Любились так, будто завтра на фронт
или вчера из бою,
будто бы, так вбирая рот в рот,
его унесешь с собою,
будто смогу, как хомяк — за щекой, —
твой, на прощанье, в щечку…
Будто бы счеты сведу с тоской,
как только поставлю точку.

Засос поверх синяка…
Тяжелая твоя, теплая твоя рука.

Я — твое второе Я.
Ты — мое второе Ты.
У местоимения
ни длины, ни высоты,
только ширина, и та
полутораспальная,
широта и долгота
и свеча венчальная.

От природы поставленный голос.
От природы поставленный фаллос.
Никогда еще так не боролась.
Никому еще так не давалась.

Слава рукам, превратившим шрам
в эрогенную зону;
слава рукам, превратившим в храм
домик сезонный;
рукам, преподавшим другим рукам
урок красноречья, —
вечная слава твоим рукам,
локтям, предплечьям!..

Твое присутствие во мне меня —
ет все вовне и все во мне меняет,
и мнится: манит соловей меня,
и тополя меня осеменяют,
и облака — не облака, — дымы
от тех костров, где прошлое сгорело,
и, выгорев дотла, осталось цело,
и эти двое на скамейке — мы.

Самозабвенна и лукава
победа, горькая на вкус.
Минет — змеиная забава.
Отсасываю свой укус.

Ласка такой тонкой выделки,
на кою способны лишь крепостные,
которые ничего больше не видели,
кроме иглы и нити — ныне
и присно. Тело — уток и основа.
гнется, гнется спина мастерицы.
Так властительно серебрится
только дело рук крепостного.

Муза вдохновляет, когда приходит.
Жена вдохновляет, когда уходит.
Любовница вдохновляет, когда не приходит.
Хочешь, я проделаю все это одновременно?

Нарисуй меня в латах
на голое тело,
будто вместо халата
я латы надела,
я накинула латы,
как халат, после душа.
А они маловаты.
А они меня душат.

Как мало мне дано для сочлененья
с тобою впадин, выступов, пазов.
Как мало — только локти и колени —
дано креплений. Ненасытен зов
вдавиться в поры кожи, в кровоток
твой устремиться водопадом горным,
извилинами мозга и кишок
совпасть, и позвоночники, как корни,
переплести, чтоб на двоих — топор…
Как мало мне дано природой-дурой:
пристраивать в единственный зазор
несложную мужскую арматуру.

И снова все закончится концом,
Концом Концов, воспетым в Песне Песней…
Что, мать-судьба со случаем-отцом
не знают ничего поинтересней?
Нет, каково: до тридцати двух лет
считать любовь единственным событьем,
предназначение считать соитьем
и думать, что иного смысла нет!?.

В объятьях держишь — думаешь, поймал?
Отброшу тело, ящерицын хвост.
И то, что между ног моих искал,
тебе искать придется между звезд.

Целовала твою руку.
Оказалось, целую свою.
Да?
А я и не заметила!..

вот не было
вот есть
вот кончится
вот-вот

где моя родина? —
возле родинки
у левой твоей ключицы.
Если переместится родинка —
родина переместится.

Я памятник была нерукотворный
тебе.
Я память о руках твоих упорных
теперь,
ваятель мой! Мужское божье дело —
ваять.
А мне — свое крошить на буквы тело:
а — ять.

Ласка, распаляясь, станет золой.
Ласка, повторяясь, станет скалой:
ла-ска-ла-скала… С ее высоты
вижу тебя и уверена: это ты.

Бороться за право гладить тебе рубашки
не буду, поскольку совсем не умею гладить
рубашки, но буду гладить кудрявые пряди,
такие длинные, что за ворот рубашки
их заправляешь, когда идешь на работу,
и, чтоб не узнали, прячешь глаза под шляпой,
и все узнают мухоморную черную шляпу
и думают: это Поздняев идет на работу!

С похмелья я похожа на Джоконду.
А выспавшись — на первую любовь
В.С., на двести первую любовь
И.М. и на последнюю любовь
троих М.П. Но на Джоконду тоже.

На четверть — еврейка.
На половину — музыкантша.
На три четверти — твоя половина.
На все сто — кто?

Пожизненно заключена
в объятья, не прошу пощады.
Неволь меня, моя отрада.
Томи меня, моя вина.
Я добровольно не вольна
взглянуть на волю ни в полвзгляда —
так мне и надо. Так и надо —
я не одна. Я не одна,
покуда слышу снежной ранью
сквозь вьюги полицейский вой,
как стонет нежный мой охранник,
взыскательный невольник мой.

Они влюблены и счастливы.
Он:
— Когда тебя нет,
мне кажется —
ты просто вышла
в соседнюю комнату.
Она:
— Когда ты выходишь
в соседнюю комнату,
мне кажется —
тебя больше нет.

Кормчий.
Кормилица.
Ропщет.
Помирится.
Гончий.
Подельница.
Общий.
Поделится.
Вскочит.
Раздвинется.
Кончит.
Раскинется
телом волнистым,
руном золотистым.

Надежда пахнет свежим огурцом,
а вера — луком, жаренным на сале.
Избушка, повернись ко мне лицом.
Твой домострой, как мир, универсален.
Домостроитель мой, настройщик стен,
давай три раза в день греметь посудой!
Как в ребрах, в бревнах будем неподсудны.
За дом — полмира: родственный обмен.

снятие с горшка
ночного ребенка
руки ребенка
ноги ребенка
как у жеребенка
как у Христа
долги и тонки
в потемках
Pieta

Что завтра? Завтрак. Завтракать вдвоем,
и послезавтракать вдвоем, и после
обеда спать с ребенком, если в ясли,
проспав, его решили не вести,
и долго ужинать — до девяти,
до информационной до программы —
что нового? А то, что самый-самый
любимый муж на свете — это ты,
что больше не боюсь ни простоты,
ни старости, что дом — прообраз храма,
что завтра — завтрак.

Дитя — глиняная копилка
в виде кошечки или свинки,
с шершавой или гладкой спинкой
и узкой щелкой в затылке.
По мелочи — буквы, ноты —
в щелку толкает щепоть,
чтобы завтра копилку кокнуть,
если вдруг проснешься банкротом.

Дом — это место для слушанья голоса ветра,
для рассуждений о криках под окнами в полночь,
для размещенья и перемещения книжек,
чашек, подушек, квитанций на чистку одежды.
Дом — это мир существительных, осуществлений,
мир до-мажора арпеджио под абажуром
и поцелуев, которые будят ребенка,
и разговоров о лучшем, несбыточном доме.

Подзалетают ли от соловьев?
Подзалетают. Ох, подзалетают!
Что лебедь? — Мужика модель простая.
Что лебедь, Леда? Взмыл и был таков.
Что, Леда, соловей? — Черт знает что!
Молчанье подтекстовывая пеньем,
таким тебя затопит нетерпеньем!..
Что лебедь, Леда? — Просто конь в пальто.

Смотрела на солнце сквозь веки
и видела красные реки
текущих сквозь веки веков,
плывущих по ним рыбаков,
чьи лодки легки, как улыбки
и зыбки, как детские зыбки,
а в зыбке тепло, как в раю…
Спи, солнышко, баю-баю.

Иосиф-плотник + Мария-пряха —
вот крест тебе, сынок, и вот рубаха,
вот посох тебе крепкий, вот сума.
Я сделал сам. Я сделала сама.

дочки её
точки над ё

Считай меня глухо-немой
и черно-белой,
считай, что этот дом — не мой,
что хочешь, делай
со мной и без меня — стерплю
слова, побои…
Считай, что я тебя люблю.
Что я — с тобою.

Мам, а небо далеко?
Далеко.
Мам, а море далеко?
Далеко.
Мам, а солнце далеко?
Далеко.
Мам, а папа далеко?
Далеко.

Как всякая женщина,
я кровожадна —
я жажду крова,
а не сложилось —
тогда разрушения
крова чужого,
а не разрушился —
буду чужого
мужа нянчить,
а не захочет —
буду у дома
его маячить.

А что кончаю дактилем,
так это c'est la vie.
А что спала с редактором,
так это по любви.
А что с другим редактором —
спросите у него.
А что завидно некоторым,
так что с того?

О, какая это роскошь —
бывшие мужья!
Как без них? — Свои же, в доску ж!
И кому же я
расскажу, какой ты бедный,
как тебе хужей,
и о женатости беспросветной
будущих мужей.

Долго и не на все пуговицы раздеваться,
быстро и на все пуговицы одеваться —
дисциплина адюльтера,
adieuльтера…
Эро —
гений мой,
аэрогений —
уже полетел?
Дисциплина небесных тел,
для которых схожденье — затмение.

День и ночь подвергаюсь любви.
Мне б хватило и ночи, не каждой
и не через, а может — однажды
и навек. Не жалей, не зови
и не плачь. Я откликнусь без зова
и сорву за печатью печать,
буду петь в половине второго
и в ладонь тебе буду кончать…

Дневник, в котором слово Ты
встречается едва ли не чаще,
чем Я, в котором настоящее
время — так, для красоты,
в котором не слова — кристаллы,
как соль на нитке (опыт, пять
по физике) — все солью стало,
что было сердцем, переворачивавшимся
в груди, как плод на восьмом месяце,
от внезапного: ты где-то здесь…

Больше жизни люблю того,
с кем жизнь не делю.
Меньше жизни люблю того,
кого вообще не люблю.
А того, с которым делю
остаток ночей и дней,
люблю, как жизнь, как сестра, люблю,
а может, еще нежней.

Я тебя не буду добиваться,
как не буду — славы и богатства,
я к тебе не буду пробиваться,
пробираться на свиданье в склеп —
хватит блядства, но не хватит братства.
Я тебя не буду добиваться
и, склоняясь, буду уклоняться,
как на мокром лобовом стекле
дворничиха.

И я принимаю судьбу
и в рифму слагаю гимны ей,
когда ты мне пишешь на лбу
каленым железом: любимая.

Голый не может спрятать фигу в кармане.
У голого — либо сразу заметная фига,
либо кулак,
либо ладонь и пять пальцев
с заметной тягой
к чужой
такой же
голой
ладони…

Инкогнито, как Купидон Психее,
инкогнито, как Эльзе Лоэнгрин…
Но этих легендарных дур умнее,
начитанней, я знаю: шанс — один,
я имени выпытывать не стану,
я даже глаз не стану поднимать,
когда в гостинице с названьем странным
любовь ты будешь мною обладать.

Мечтаю о тебе по-древнегречески
и отрекаюсь по-старославянски…
Но мы бы не смогли по-человечески,
по-руссоистски a la russe — по-звански.
О юношеском торсе — платонически,
в потемках духа — ощупью, клюкою…
Нам не соединиться органически.
Не будет нам ни воли, не покою.

разбила твое сердце
теперь хожу по осколкам
босая

Верба — тезка слова.
Verbis — тезка вербы.
Я обоим тезка,
потому что в детстве
папа кликал Вербой,
потому что нынче
за семь дней до Пасхи
вербы Вербой кличут.

Кроме следов, которые за,
есть следы передо мной,
по-над девственной белизной,
нестерпимо слепящей глаза —
как бы трассирующий свет.
Я стараюсь идти след в след,
слезы слизывая слепоты,
ибо это — мои следы.

К до ля добавлю — вот и доля.
К ре до прибавлю — вот и кредо.
Про это буду петь на кровлях
и все-все-все отдам за это.

О самый музыкальный на этом свете народ,
чьи буквы так мало отличаются от нот,
что — справа налево — я их могла бы спеть
той четвертью крови, которой порою треть,
порой — половина, порою — из берегов,
носом ли, горлом… И расступается море веков,
и водной траншеей идет ко мне Моисей
с Рахилью Григорьевной Лившиц,
бабушкой Розой, прамамой моей.

Летом всякий ветер с моря.
Зимой всякий снег с гор.
Душу свою до предела просторя,
выяснишь: безграничен простор.
Осенью, ливнем дыша и дымом,
по весне, на ландыш дыша
или просто проснувшись любимым,
выяснишь: безгранична душа.

Один пишем,
два в уме,
три на иконе на стене,
четыре ножки у кровати,
пять — спускаю ногу с кровати,
шесть — спускаю другую с кровати,
семь… Впрочем, и этого хватит.

сесть у реки
и бросать и бросать в воду
свои трудности
и смотреть
как они уплывают
вниз по течению
не тонут легкие

Умыкнута, замкнута
долгим замыканием.
Пряник — первый зам. кнута.
Шоколад в капкане ем.
Марс не слаще Сникерса.
Стерпится. Слипнется.

В меблированных странах
меня бы поставили в спальне,
отразили в пяти зеркалах,
спеленали бы шелком…
А у нас, если встать у окна
и смотреть в него долго,
непременно заплачешь.

и каждый день
сто лет со дня рождения кого-то
и каждый миг
каких-то поцелуев юбилей
тогда налей
помянем прошлогоднее веселье
идут века
пришли стоят чего-то ждут

Воздух ноздрями пряла,
плотно клубок наматывала,
строк полотно ткала
Ахматова.
Легкие утяжелив,
их силками расставила
птичий встречать прилив
Цветаева
Ради соитья лексем
в ласке русалкой плавала
и уплывала совсем
Павлова.

Я в курсе своих ракурсов —
я фотогигиенична.
Улыбку сырную? — Накося!
К себе изнутри привычная,
хозяйка своих мускулов,
ваяю себя снаружи
и прячу свою музыку,
тоску, одиночество, ужас.

Всех стоматогинекологий
Мазох де Сад — в одной груди…
Не стой на болевом пороге —
входи.

Агония. Огонь.
В огне плывущий конь.

Для развития дикции: молись за врага
с полным ртом выбитых зубов.
Для развития зрения: видишь врата?
Приглядись: на воротах видишь засов?
Для развития бицепсов: тяжек засов
и — для трицепсов — еще тяжелее дверь.
Для развития слуха: походка часов,
будильник. Просыпайся. Снам не верь.

Не бесполая — полая,
не безвольная — вольная.
полутораметровая
и такая тяжелая,
что, во чрево метрово, я
опускалась и думала:
как бы под моей тяжестью эскалатор не провалился!

Ты сам себе лестница — ноги прочнее упри,
ползи лабиринтом желудка, по ребрам взбегай,
гортанью подброшен, смотри, не сорвись с языка,
с ресниц не скатись, только потом на лбу проступай
и волосы рви. Ибо лестница коротка.

Виртуоз игры на пуповине,
как струна, натянутой разлукой,
на одной струне, как Паганини,
я играю. Скрипка — внучка лука,
правнучка цикады, чьи сигналы
часты, как звонок международный…
Для разлук слова подходят мало —
недостаточно чистопородны.

Стояла у зеркала,
училась говорить нет.
Нет. Нет. Нет.
Но отраженье говорило:
да.

Холодную землю своим животом согреваю.
Двумями руками траву против шерсти чешу.
Всему, что звучит, всем своим существом подпеваю.
У всех, кто молчит, за крикливость прощенья прошу.

Как вешаться не хочется,
как хлопотно стреляться,
как долго и как холодно
лететь вниз головой!
В порядке исключения
позволь в живых остаться
и помереть, как следует,
а не как Пушкин твой!

Свеча горела на столе,
а мы старались так улечься,
чтоб на какой-то потолок
ложились тени. Бесполезно!
Разве что стоя над столом,
о стол руками опираясь
и нависая над свечой, —
так — да. Но только рук скрещенья.

За пианино, к целому свету спиной.
За пианино, как за высокой стеной.
За пианино, в него уходя, как в забой,
как в запой. Никого не беря с собой.

на руках
за ручку
за руку
под руку
рука об руку
на руках
из-под руки
из рук в руки
по рукам
из рук вон
на руках
в руце

Глядеть вовнутрь, видеть все внутри —
и вывернуться, чтобы всем нутром
увидеть все вовне, всего себя
внутри, в утробе жизни разглядеть.

Отдых на цвет — зеленый.
Божий коровник в траве
и, в той же самой траве,
тело мое, крапленое
родинками и родами,
скальпеля смелой резьбой, —
тело мое, Бог с тобой! —
валяй по законам природы,
валяйся в постели, в траве,
мычи, ощущая мужчину,
буквы пиши на коре
ножом перочинным.

Молитва в минуту оргазма
внятней господу богу.
Ведь это его затея —
благословение плодом.
Буду же благословенна.
Господи, даруй живот.

Влюбленная беременная женщина…
Нет повести печальнее и гаже!
Бледнея от тоски и токсикоза,
кружить по городу местами обитанья
Его. И вдруг увидеть, и бежать,
бежать долой с — таких прекрасных! — глаз
(не падать же, ей-богу, на колени!),
и до утра рыданьями глухими
тревожить гладь околоплодных вод…

Тьма. Тьма тьмущая.
Сотни, сотни мгновений.
Вдруг — огонек спички.
Вдруг — огонек сигареты.
Ты прикурил, ты куришь.
Слава тебе, Боже!

Творенье должно быть натянуто как палатка
Творенье должно быть натянуто как рогатка
Творенье должно быть натянуто как перчатка
Но при этом в нем не должно быть никаких натяжек

Я и папа, очень красивый.
Я и папа, еще красивый.
Очень красивая я.
Я и некто — господи, как его?
Я и некто, я — в подвенечном.
Костюм — тот же, некто — другой.
Я и девочка.
Я и две.
Я — нечетко, но в толстом журнале.
Вполоборота.
И со спины.
Многие лица.
Многая лета.
Дальше не вышло.
Но это неважно:
Некто рассеянный вынул пленку
и засветил.

Не так подробно, Господи!

BLASONS
Вдруг, не стерпев счастливой муки,
Лелея наш святой союз,
Я сам себе целую руки,
Сам на себя не нагляжусь.
Ходасевич. К Психее
Психея же в ответ: — Земное,
Что о небесном знаешь ты?
Ходасевич. Искушение
O corps qui fait par sa grande vertu
Sentir un bien que j`ai cele…
Anonim. Les blasons anatomiquis du corps feminim.
Павлову
Les yeux
Мое лицо носит печать хорошей породы,
хотя ничего хорошего нет
у этой породы:
сибирские священники, вологодские алкоголики,
украинские евреи
сонно аукаются
в венах моих и артериях. Отсюда —
разрез глаз,
надрез глаз,
порез скуластой скулы —
а кто из нас не татарин?
Зато мой профиль правилен и антикварен.
Дабы начать поэму по возможности скромненько,
даю мои глаза
глазами моих любовников:
"Они, как полная луна, лишают сна" —
А.Р., отвергнутый кавалер,
всем кавалерам пример:
если девушке восемнадцать,
с ней следует целоваться.
"У тебя глаза красивые, как у меня" —
М.П., так меня этим фраппе,
что сегодня я тоже П.
"Как у меня" — это: "полные огня",
"горящие", "говорящие",
"молчащие", "аще
беззаконие назреши, Господи, Господи,
кто постоит?"
La bouche
Я постою, но, скромная, опускаю ресницы
(разумеется, длинные, тенистые)
на щеки,
с обратной стороны которых —
мышца смеха,
тренированная много лучше, чем
мышца хлеба, не хуже, чем
мышца, смарщивающая брови
(См. "Анатомию для художников", автора не помню).
Далее — рот,
который много на себя берет,
который сегодня целует, а завтра — воспоет,
послезавтра же — с новой силой:
"Глас той же, Господи, помилуй!"
И продольной флейтой тянется шея,
почти отрываясь от тела…
И чешутся пальцы мужские — дотянуться,
коснуться, сомкнуться
на трепетной вые.
Le con de la pucelle
Я родилась голой. И эта нагота
была наготой почки,
наготой листа кроваво-зеленого
в день четвертый мая,
в ночной глубине.
Я впервые себя вспоминаю голой —
у ног подметающих небо елей,
наготой змеи, в траве
мелькающей еле.
Колесом под откос и —
река. Нагота — рыбья.
Крупным планом — рука с комариной,
крапивной сыпью —
панибратство природы.
В руке стрекозиная личинка — надрываю ее,
достаю осторожно начинку,
расправляю мятую стрекозку… О повитуха
пятилетняя!..
Певчих кузнечиков пасла по слуху,
целовала в губы лягушек, вкусных, родниковых…
Пятнадцатым летом нагота превратилась в оковы.
Le corps
Что мне терять на земле, кроме этого тела?
И — уже теряю.
Тело уже поредело.
Но оно и сейчас — у меня ведь судьба не дура! —
удача
всевышнего мастера обнаженной натуры.
165 — высота, она же длина,
если лежа.
53 — не ноша
носящему на руках, подста —
вляющему колени — не давление.
Время измерения
тоже следует учесть:
26 умнице моей —
ибо тело мое не среднего рода —
красавице моей, послушной, чуткой…
Подружка! Кто научил тебя
вовремя поднимать ножки и,
кончая, кричать, окликать
отлетающую душу?
Никто не учил.
Природа.
Природа, меня наделившая тонким запястьем,
чтобы сошлись на нем намертво
мужские пальцы,
природа, меня наделившая телом
компактным и белым, чтобы
стелиться ему по земле под тяжелым телом мужчины,
которого пишет влюбленная память
в сновиденьи,
натура которого дышит под боком,
в сновиденьи,
либретто которого вместе распели…
Вокализ андрогина и взбитые сливки постели.
La larme
А когда начали прорастать груди,
в меня влюбился двоечник Рудик,
который с усердием более чем странным
переписал для меня
письмо Татьяны почти до середины,
почти без ошибок,
и целый час
простоял на отшибе двора,
под окном моим,
с петлей на шее…
Груди прорастали.
Двоечники становились смелее,
и самый смелый из них без лишних вопросов
притащил меня за косу в ЗАГС, как сидорову козу…
Андрей Первозванный
Бога о нас молил хуже и реже,
чем ты,
Архистратиже Михаил.
Оказалось:
цельность — она не от слова "целка".
Медовое Черное море показалось
мелким.
Оказалось:
заврались слова, пересохли надежды.
Восемнадцатым летом нагота
стала формой одежды.
Форма одежды — парадная:
фигурка голодная, ладная,
кожица — импортный шелк.
Мимо никто не прошел.
Le coeur
Искала душу.
Вертела сердце в руках.
Раздвигала ребра.
Душу нашла — в мозгах.
Искала Бога.
Вертела сердце в руках.
Раздвигала ребра.
Бога нашла — в мозгах.
Искала тебя.
Вертела и раздвигала.
И ничего не нашла.
Нигде.
Ничего.
La voix
Ничего, кроме голоса, который —
тело души.
Он живет между ребер,
из этой ветвистой глуши вырываясь под купол
нёба, черепа, неба,
минуя мышцу смеха и мышцу хлеба,
сокращая мышцу неба…
Высокие ноты мне даются лучше,
чем низкие ноты
работы подневольной,
забот о забытом,
любви сквозь зевоту.
Потому я пою и люблю во второй октаве —
мне вторую октаву кузнечики певчие ставили,
педагог по вокалу возился
со средним регистром — не стоит,
и звучок ниже среднего,
благо, что чисто,
потому что мне слух развивали
летучие мыши —
через тысячу стен
телефонный звонок услышу,
через тыщу сугробов — шаги.
Что касается духа —
ничего, кроме голоса.
И ничего, кроме слуха.
А когда обломилось все то, что подвластно обломам, —
нагота стала домом родным.
Единственным домом.
Кто-кто в теремочке живет?
Кто-кто в невысоком живет?
Живет в теремочке эмбрион.
Тебе он прислал поклон.
Le ventre
Единственной клеткой,
единственной буковкой Е, ее
червячком-головастиком, пущенным в плаванье
единственной ночью в холщовом алькове, в томле —
нье ты началась. Первый месяц
в единственной гавани ты тихо сидела.
Личинка, почти без лица.
Вторая луна, продолжая утробное таинство,
прибавила буковку Л, что сложила отца и маму
под то одеяло,
поставив знак равенства.
И третья луна повернулась к планете анфас.
И скрыли ее облака, токсикозом гонимы.
На лике личинки
прорезался маленький глаз и
рядом другой, и
красивое И между ними.
Затем — полнолунье четвертое.
Литерой З забилось сердечко
на дне акушеркиной трубки.
И папа поставил в известность
подруг и друзей.
И мама
оставила моду на узкие юбки.
Под пятой луной — вокализ на слова "Ааа".
Утроба колдует,
глухая к советам досужим,
в утробе — ЕЛИЗА.
"Элиза! Конечно, она! — вскричал ультразвук, —
в головном прилеганьи к тому же!"
И дальше пошло как по маслу — и В вам, и Е,
и ручки, и ножки, и много локтей и коленок,
которые били ключом, да не по голове,
и землетряслись перекрытия
маминых стенок.
Осталось нам ТА, пара месяцев, отпуск-декрет,
последние приготовления —
ногти, ресницы —
и из тьмы появилась на свет,
и Елизавета из тьмы появилась на свет!..
А мне оставалось одно —
родив, возродиться.
Le sain
О эрогенная зона, закрытая для критики
бюстгальтером (обхват — 72, полнота третья),
собой закрывающая амбразуру
твоего одиночества,
о чудо барочного выпукло-плавного зодчества,
живая картинка дыханья и сбоев в
дыхании, когда
ты играешь со мною в
одно
касание,
o sain, o mamelle, o tetin…
Дышу пока, душа не забудет
пришествия молока.
Молоко приходит из-под мышек,
вламываясь, будто в дверь ногой,
и, напуганная, грудь не дышит,
и танцуют плечи слово "ой".
Темен путь молочных рек грунтовых.
О иконописная тоска —
половодье возле сердца!.. Снова
вытолкнута пробочка соска.
L`esprit
Линия судьбы моей —
линия от пупка и ниже
сангиной прочерченная создателем моим, чтобы
не ошибиться в симметрии
соцветий-яичников
и других элементов премудрой моей утробы.
Проследив ее вниз по лобку, доберешься до центра
вещества моего… Погоди, я теряю дар речи…
Указаниям центра не смеет округа перечить
и ложится покорным пейзажем…
Умелый топограф,
эту местность своею рукою не раз рисовавший,
в этих дебрях своей головою не раз рисковавший,
ты опять заблудишься,
голову опять потеряешь на груди моей левой,
той, что хирург отметил некрасивым,
похожим на кляксу мементо мори.
На волнах моего дыханья — и помни море! —
укачаю радость твою, моя
радость,
и к стене отвернусь,
и твою отпущу руку, репетируя
полночь иную, иную
разлуку.
Смерть, погибель, кончина…
Но меня не обманешь родом,
я знаю: смерть — мужчина,
щеголь рыжебородый,
надушенный, статный, еле
заметно кривящий губы…
И так он меня полюбит,
что больше не встану с постели.

Начальник хора, кто начальник твой?
Начальник тишины, глухой молчальник,
глухонемой о нас о всех печальник,
певец без слов, поскольку пенье — вой,
поскольку отвечаем головой
за песенку, что выдохнуло тело,
а песенка подернется травой.
А тишине ни дела, ни предела.

Вскипают и клубятся фрески
на стенках мыльных пузырей:
фигуры, чьи движенья резки,
как у кентавров и царей,
и лики, чьи наклоны плавны,
как у кормилиц и святых,
и назревает кто-то главный
вверху, под куполом, но — пххх!

Надувала матрас
Консервировала выдохи
Ни один не пропал даром —
матрас надувался
голова кружилась
в голове кружилось:
всякое дыхание да хвалит…
При чем тут это?
Тут при чем:
стихи, песни,
мыльные пузыри,
может быть, поцелуи
и прочая авлетика
Надула, перевела дух
Или, Господи,
каждый мой вдох —
твой выдох?

Любовь — строительница мира.
Бог — архитектор и прораб.
О арка, о рабами Рима
срабо… О сталинский масштаб,
о бешеный объем работы!..
Таская нежность на плечах,
для ангелов мы строим соты.
Строенье высится в лучах.

В хор, на хоры, в хоровод хорала,
гладить гласом нимбов чешую,
забывать, что для спасенья мало,
что "Тебе поём" Тебе пою.
Путь нетруден — не проси награды,
путь недолог, как от до до ля,
от вина — обратно к винограду,
от креста — до лунного ноля.

Если поверишь, что хвала тебе —
она перестанет быть тебе.
Если поверишь, что хула тебе —
она перестанет быть тебе.
Мольба — не тебе, пальба — не тебе
и не тебе петь "Тебе,
Господи". А тебе — девиз на гербе:
"Не тебе, не тебе, не тебе, не тебе".

Кому-то в беде посылают ангелов
Мне посылают людей
То ли на всех не хватает ангелов
То ли хватает людей
То ли посланных мне ангелов
принимаю впотьмах за людей
То ли в людях вижу ангелов
и не вижу людей

Что бы ты ни сделал,
ты ничего не сделал.
Что бы ты ни сделал,
ты ничего не сделал.
Что бы ты ни сделал,
ты ничего не сделал.
Что бы ты ни сделал,
ты ничего не сделал.

Хождение
по водам
замерзшим
на коньках
Моление о чаше
с бутылкою в руках.
Откуда взяться чаше?
Давайте из горла.
Каток на Патриарших.
Жизнь, как коньки,
мала.

Сдавлено: о май гад!
чтоб не трепать всуе
Его настоящее имя.

Поверхность — черточка дроби.
Сугробы ваяют надгробья
по образу и подобью
безобразного бесподобья.
Мой ангел с моим бесом
во облацех спят валетом.
Я знаю, ты начал с леса,
ты мир сотворял летом,
зимой бы не захотелось…

Отогревая Бога на груди,
согретая за пазухой у Бога,
иду своей дорогой. О, иди
своей дорогою, моя дорога!
Пути не зная, не собьюсь с пути.
Себя не зная, знаю слишком много
о том, что ожидает на пути,
о том, кто поджидает у порога.

Не хочу кирпича с крыши —
Я хочу умирать долго.
Я хочу умирать, наблюдая,
как тело, капля по капле,
выделяет уставшую жизнь.
Пропустить ее сквозь себя,
как сквозь мелкое-мелкое сито,
и — не скоро — вздохнуть с облегченьем,
не увидев на дне ничего.

Я думаю, что он придет зимой.
Из нестерпимой белизны дороги
возникнет точка, черная до слез,
и будет долго-долго приближаться,
с отсутствием приход соизмеряя,
и будет долго оставаться точкой —
соринка? Резь в глазах? И будет снег,
и ничего не будет, кроме снега,
и долго-долго ничего не будет,
и он раздвинет снежную завесу
и обретет размеры и трехмерность,
и будет приближаться — ближе, ближе…
Все. Ближе некуда. А он идет, идет,
уже безмерный

Растущий к свету дорастет до тьмы.
Тянущий я дотянется до мы
и скажет: мы ебали эту тьму.
И я его тогда в мужья возьму.

Не могу на тебя смотреть, когда ты ешь.
Не могу на тебя смотреть, когда ты молишься,
Не могу, когда вынимаешь ногу из брюк.
Не могу, когда целуешь меня и берешь.
Не могу на тебя смотреть, когда ты спишь.
Не могу на тебя смотреть, когда тебя нет.
Не могу дождаться, когда же ты снова придешь
и, помолившись, сядешь за стол есть.

И тараканов малых сих,
и, взявши выше, комаров,
и, взявши всюду и везде,
смешливых мух, мокриц в ночном
сортире, пауков и моль —
пойми их и прости. Они
целенаправлены и цельны,
и нашей жизни параллельны,
и людям преданны душой
и легким телом.

Красным, ХВ — два шрама
на смуглых щеках яйца.
Как утешать маму?
В че