Евгений Блажеевский - Письмо

О, как спокоен нынче я!..
Вчера мне отрубили голову,
И гордо я хожу по городу,
Забыв глухое чувство голода
Ко всем предметам бытия.

Мне говорил палач:
«Не плачь,
Ведь завтра ты другую купишь,
Чтоб избежать людской молвы…»
А мне сегодня лепит кукиш
Ваятель вместо головы.

О, шиш из мрамора Каррары!..
На постаменте шеи он
Возникнет, как предвестник кары
На переломе двух времён.
И будет в нём дыханье бездны
И проницательность моя,
И выйдет из меня помпезный
Ниспровергатель и судья.

Я буду точен в каждом жесте
И, скажем, вытащу на свет,
Что ты украл в роддоме шерсти,
Отбритые за десять лет.
Иль на просторах паранойи,
Увидя тайный знак вдали,
Увёл видения у Гойи,
Похитил Галю у Дали…

О, волоките меня волоком
По вашей грязной мостовой!..
Моя душа оббита войлоком,
Я ненавижу, я чужой
В миру, где умер почитатель
Стихов, и в суете мирской
Ненужным сделался ваятель,
И шиш исчез из мастерской.

Те дни породили неясную смуту
И канули в Лету гудящей баржой.
И мне не купить за крутую валюту
Билета на ливень, что лил на Большой
Полянке,
             где молнии грозный напарник
Корёжил во тьме металлический лом,
И нёс за версту шоколадом «Ударник»
С кондитерской фабрикой за углом.
Весёлое время!.. Ордынка… Таганка…
Страна отдыхала, как пьяный шахтёр,
И голубь садился на вывеску банка,
И был безмятежен имперский шатёр.
И мир, подустав от всемирных пожарищ,
Смеялся и розы воскресные стриг,
И вместо привычного слова «товарищ»
Тебя окликали: «Здорово, старик!»
И пух тополиный, не зная причала,
Парил, застревая в пустой кобуре,
И пеньем заморской сирены звучало:
Фиеста… коррида… крупье… кабаре…

А что ещё надо для нищей свободы? —
Бутылка вина, разговор до утра…
И помнятся шестидесятые годы —
Железной страны золотая пора.

В морозный вечер мимо гастронома
Рысцой весёлой до пристройки низкой
Затерянного в переулках дома
Спешили мы с подругой по Мясницкой.
Малиново-сиреневые тени
Сгущались и, как помнится теперь,
Вели в пристройку стёртые ступени,
И старую обшарпанную дверь
Нам открывала странная хозяйка —
Огромная, на тоненьких ногах.
Кипели щи. На кухне сохла байка
Её рубах и кофточек, но, ах!..
Как хорошо картошкою печёной
Закусывать и верить, закурив
В компании бухой и обречённой,
Что это только краткий перерыв,
Что не оставит пьяное подполье
В твоей душе тоски и синяков,
Что впереди раскидистое поле
И горы ненаписанных стихов,
Что женщина, которую привёл ты,
Минуя долгий тёмный коридор,
Войдёт с тобою в комнату, где жёлтый
Огонь страстей ворвётся в разговор.
И ты — студент, гуляка и бездомник —
Рукой рассеешь дыма пелену,
Чтоб трепетные груди, как приёмник,
Настроить на безумную волну…

О, молодость!.. Давно совсем другие
Жильцы в пристройке каменной, но вот
Кривая тень внезапной ностальгии
Ползёт за мной от Кировских ворот…

А жил я в доме возле Бронной
Среди пропойц, среди калек.
Окно — в простенок, дверь — к уборной
И рупь с полтиной — за ночлег.

Большим домам сей дом игрушечный,
Старомосковский — не чета.
В нём пахла едко, по-старушечьи,
Пронзительная нищета.

Я жил затравленно, как беженец,
Летело время кувырком,
Хозяйка в дверь стучала бешено
Худым стервозным кулаком

Судьба печальная и зыбкая
Была картиной и рассказом,
Когда она, как мать над зыбкою,
Спала, склонясь над унитазом,

Или металась в коридорчике,
Рукою шарила обои,
По сыну плакала, по дочери,
Сбежавшая с офорта Гойи.

Но чаще грызли опасения
И ночью просыпался зверь.
Кричала: — «Сбегай к Елисееву
За водкой!..» — и ломилась в дверь.

Я в это время окаянное,
Средь горя и макулатуры,
Не спал. В окне галдели пьяные,
Тянуло гарью из Шатуры.

И я, любивший разглагольствовать
И ставить многое на вид,
Тогда почувствовал, о Господи,
Что эта грязь во мне болит,

Что я, чужою раной раненный,
Не обвинитель, не судья —
Страданий страшные окраины,
Косая кромка бытия…

Как обозвать тот год, когда в пивных
Я находил забвенье и отраду
За столиком на лавках приставных,
Вдыхая жизни крепкую отраву?..

Ещё не зная, что и почему,
В квартире у татарина Джангира
Я пил вино в махорочном дыму
Жестокого расхристанного мира,

Где в подворотне властвовал кулак
И головы звенели от затрещин,
Где мутный бар напоминал бардак
И пахло рыбой от весёлых женщин.

Как обозвать тебя, безумный год
Москвы, уже исчезнувшей в овраге
Глухих времён, где шелудивый кот
Читал свои доклады по бумаге.

И ожидал тюрьмы да Колымы,
В Рязани не тоскуя по Вермонту,
Писатель, будораживший умы;
И слух гулял, как ветерок по понту:

«Что выручил коллега по перу,
Что рукопись увёз прозаик с Рейна…»

О, год, ушедший в чёрную дыру
Дымящейся Шатуры и портвейна!

Как обозвать тебя, как обласкать?..
Немытый, словно кружка в общепите,
Ты был прекрасен!.. Если обыскать
Словарь, то не найду другой эпитет.

Ты был прекрасен!.. Хоть в чужом дому
Я ночевал и пиво пил в подвале,
Но молодость была и потому
Со мною времена не совпадали.

Мы — горсточка потерянных людей.
Мы затерялись на задворках сада
И веселимся с лёгкостью детей —
Любителей конфет и лимонада.

Мы понимаем: кончилась пора
Надежд о славе и тоски по близким,
И будущее наше во вчера
Сошло-ушло тихонько, по-английски.

Ещё мы понимаем, что трава
В саду свежа всего лишь четверть года,
Что, может быть, единственно права
Похмельная, но мудрая свобода.

Свобода жить без мелочных забот,
Свобода жить душою и глазами,
Свобода жить без пятниц и суббот,
Свобода жить как пожелаем сами.

Мы в пене сада на траве лежим,
Портвейн — в бутылке,
      как письмо — в бутылке
Читай и пей! И пусть чужой режим
Не дышит в наши чистые затылки.

Как хорошо, уставясь в пустоту,
Лежать в траве среди металлолома
И понимать простую красоту
За гранью боли, за чертой надлома.

Как здорово, друзья, что мы живём
И затерялись на задворках сада!..
Ты стань жуком, я стану муравьём
И лучшей доли, кажется, не надо.

Любитель ножа и перца,
Даритель тюремных благ
Несёт в груди вместо сердца
Рыжий слепой кулак.
За ним, вдоль ночных становищ,
Идут в толпе старожилов
Угодливый Каганович,
Подвыпивший Ворошилов.
Сейчас начнётся охота,
Опричники выловят план…
В тумане кровавого пота
Залёг ночной котлован.
Хозяин молчит надменно,
Но, прежде чем сделать знак,
Капризной ноздрёй нацмена
Занюхивает табак.
Так вот она — русская прерия!..
В просторы её босые
Ягода, Ежов и Берия
Скулят, словно псы борзые.
И в местности неухоженной,
Где ветер свистит во мраке,
Сидят на перчатке кожаной
Соколики-вурдалаки.
Сейчас начнётся потеха:
За совесть, а не за страх
Побор коллективного меха
На голых крестьянских полях.
Сейчас в небесах бабахнут,
В ночи запоёт рожок
И разом от боли ахнут
Житомир, Ростов, Торжок,
И двинется, как пехота,
Колючая ночь сквозь сон…

От страшного поворота
Я временем отнесён.
И что мне имбирные башни
И мускус испанской печали,
Упавшему в русские пашни,
Глядящему в русские дали…