«От мировой до мировой…»
От мировой до мировой,
Ломая судьбы и широты,
Несло героев — головой
Вперёд — на бункеры и дзоты.
И вот совсем немного лет
Осталось до скончанья века,
В котором был один сюжет:
Самоубийство Человека.
Его могил, его руин,
Смертей от пули и от петли
Ни поп, ни пастор, ни раввин
В заупокойной не отпели.
И если образ корабля
Уместен в строчке бесполезной,
То век — корабль, но без руля
И без царя в башке железной.
В кровавой пене пряча киль,
Эсминцем уходя на Запад,
Оставит он на много миль
В пустом пространстве трупный запах.
Но я, смотря ему вослед,
Пойму, как велика утрата.
И дорог страшный силуэт
Стервятника
в дыму заката!..
1990
2
Из
«АРМЕЙСКОЙ ТЕТРАДИ»[1]
Когда забирали меня
И к Марсу везли на арбе,
Когда я свободу менял
На блёклую шкуру х/б,
Когда превращали в раба,
Совали в лицо автомат
И делала власть из ребра
Народного
серых солдат,
Когда моё время текло,
Судьбу половиня, инача,
И маму метелью секло
Всю в хохоте жалкого плача,
Тогда у истока разлук,
Явившись на сборное место,
Ударил, как репчатый лук,
По зренью армейский оркестр.
И бритый солдатский набор
Качнулся, разбитый на роты,
И Марс превратил в коридор
Дорогу и съел горизонты.
И я, покачнувшись, побрёл
Туда, где ручищами сжата
Душа и горит ореол
Вкруг матерной рожи сержанта,
Туда, где становится мир
Тщетою солдатских усилий,
Где спутник тебе — конвоир,
И где проводник — не Вергилий —
Проходит пространством пустым…
Я многое дал бы, о Боже,
Чтоб сделаться камнем простым,
Лежащим на бездорожье.
1974
«Я выпадаю из обоймы вновь…»
Я выпадаю из обоймы вновь,
Из чёткого железного удушья.
Так выпала случайная морковь
Из рук того, кто заряжает ружья.
Но всё же у моркови есть удел,
Которого не ведаю с пелёнок:
Стрелок стрелять морковью не хотел,
Но подобрал и съел её ребёнок.
А мой удел, по сути, никакой.
Во мраке человеческих конюшен
Я заклеймён квадратною доской,
Где выжжено небрежное «не нужен».
Не нужен от Камчатки — до Москвы,
Неприменим и неуместен в хоре
За то, что не желаю быть как вы,
Но не могу — как ветер или море…
1974
«Солдатские домики в лёгком налёте снежка…»
Солдатские домики в лёгком налёте снежка.
Зима не спешит и уйдёт, очевидно, не скоро.
И пусть порошит!.. Моя участь в итоге смешна,
И я ограничен дощатой спиною забора.
Ну что же, я рад, что года улетают в трубу,
Тому, что забор обступает доской повсеместной,
Что он — не чета лицемерно-негласным табу,
Что грубо сколочен из истинной плоти древесной.
Так проще, пожалуй; казарма не знает вранья,
Но я интереса к её простоте не питаю.
В зелёной толпе наблюдаю полёт воронья,
Как будто со дна утомлённых пловцов наблюдаю…
1974
«Когда одиночество — это вода…»
Когда одиночество — это вода,
И в ней растворяется путь,
Ведущий на сизые города
Сквозь серо-зелёную муть
Пустыни, которая больше земли,
А плот у тебя бутафорский,
Тогда поперечные горбыли
Сорви, чтоб расстались и доски…
1974
«Над Тольятти метели тень…»
Над Тольятти метели тень,
Снег зализывает пороги.
Нет письма семнадцатый день,
Видно, письма замерзают в дороге…
Но мне чудится: вдоль проводов
Поднялся и летит, нарастая,
На Москву, на Казань, на Ростов
Сквозь метель непонятная стая.
Это письма в полёт повело
В несуразных конвертах без марок,
И несёт их зимы помело
В мир домов, подворотен и арок.
И моё — в их несметном числе —
Полетело гонцом виноватым
К вам, Марина, чей голос и след
Затерялись за военкоматом,
Где снегами пути занесло
И пропели армейские трубы…
А волос вороное крыло,
И глаза, и вишнёвые губы,
Что так долго мерещились мне
В перестуке и грохоте стали,
Отступили в дрожащем окне
И за Сызранью вовсе пропали.
В темноте небывалых кулис
Ни звезды, ни дорожного знака…
Пенелопа не ждёт, а Улисс
Не вернётся в отчизну, однако,
Над Тольятти метели тень,
Снег зализывает пороги.
Нет письма семнадцатый день,
Видно, письма замерзают в дороге…
Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собой случились такие обстоятельства…
Н. В. Гоголь
В солдатском клубе шёл английский фильм:
«Джен Эйр» —
Немного скучный
И немного
Сентиментальный фильм о богадельне
Для неимущих маленьких сирот
И о любви —
Возвышенной и трудной —
Любви аристократа с гувернанткой.
Сержант Шалаев,
Так же, как и все,
Курил в кулак,
Смотрел картину,
Думал
О том,
Что скоро ужин и отбой.
Но в память красномордого сержанта —
В берлогу, где всегда темно и пусто,
Запали занимательные кадры:
Там,
На экране,
За непослушанье
На табурет поставили девчонку,
Которая мучительно,
Но гордо
Выстаивала это наказанье.
Сержант Шалаев гадко ухмыльнулся…
И вот уже
Не в Англии туманной,
Не в армии какой-то иностранной
На табурет щербатый, как наседка,
Далёкий от ланкастерских по форме,
Поставлен провинившийся солдатик.
Он — Пётр Соловеевич Сорока —
Фамилии пернатой обладатель,
С глазами голубыми идиота
На табурете замер
И стоит.
Сержант Шалаев курит и смеётся.
Он чувствует,
Что шутка удаётся,
А за окном проносится метель.
Она летит во тьме,
Под фонарями
Её поток напоминает рысь.
Она летит,
А там —
У горизонта —
Сжигают ядовитые отходы
За крайними постройками Тольятти,
И полог неба смутен и зловещ.
А Петя Соловеевич Сорока
Стоит на табурете,
И в глазах,
Совсем стеклянных,
Отражен размах
Всей этой скверны
И почти животный,
Пронзительно-невыносимый страх…
1975
Дышала степь и горячо, и сухо.
Шмелёв сказал:
«Я не вернусь в отряд.
Я больше не желаю,
Я — не сука,
Которую пинает каждый гнус…».
И на глазах у нас переоделся:
Ремень солдатский — на ремень гражданский,
Вонючие большие сапоги — на башмаки,
подаренные кем-то,
И грубую стройбатовскую робу —
на синюю рубашку и штаны.
Переоделся,
Сплюнул на прощанье
И повернулся,
И побрёл по полю,
Которому, казалось,
Нет конца.
Будь проклято безоблачное небо!
И рыжая резвящаяся лошадь,
И птица,
Пролетающая косо,
И паутинок медленный полёт
Внушали мысли об освобожденьи,
О бегстве…
И Шмелёв услышал этот
Идущий из глубин природы зов.
Он брёл по полю,
— Надо задержать!..
— Иначе дело пахнет керосином!..
— Иначе дело пахнет трибуналом!..
— Шмелёв, постой!..
— Шмелёв, вернись назад!..
Но он уже бежал.
И мы по полю
Пошли с какой-то странной прямотою
И внутренней опаскою слепцов.
Мы шли ловить
Большого человека,
Который наши тайные мученья
И нашу человеческую трусость
Перечеркнул попыткою побега.
И мы ловили родственную душу,
Не понимая этого ещё,
И не Шмелёва,
А себя ловили —
Рабы всепобеждающей казармы,
А он бежал
И плакал,
И бежал…
Мы беглеца поймать бы не сумели,
Но та лошадка,
Что его дразнила
Свободою своей издалека,
Любезно предоставила и спину,
И ноги,
И ефрейтор мускулистый
Погоню продолжал на четырёх!
Какая лошадь
И какое счастье,
И похвала от командира части!..
И был беглец настигнут
И доставлен
В комендатуру,
Где перекусил
Себе зубами
Вены на запястье…
1976
