Двор чудес - Ирина Владимировна Одоевцева

Мы прочли о смерти его.

Плакали громко другие.

Не сказала я ничего,

И глаза мои были сухие.

А ночью пришел он во сне

Из гроба и мира иного ко мне,

В черном старом своем пиджаке,

С белой книгой в тонкой руке,

И сказал мне: «Плакать не надо,

Хорошо, что не плакали вы.

В синем раю такая прохлада,

И воздух тихий такой,

И деревья шумят надо мной,

Как деревья Летнего сада…»

Солдат пришел к себе домой,

Считает барыши.

«Ну, будем сыты мы с тобой,

И мы, и малыши.

Семь тысяч! Целый капитал!

Мне здорово везло —

Сегодня в соль я подмешал

Толченое стекло».

Жена вскричала: «Боже мой!

Убийца ты и зверь!

Ведь это хуже, чем разбой, —

Они помрут теперь».

Солдат в ответ: «Мы все помрем,

Я зла им не хочу.

Сходи-ка в церковь вечерком,

Поставь за них свечу».

Поел и в чайную пошел,

Что прежде звали «Рай».

О коммунизме речь повел

И пил советский чай.

Прошло три дня, и стал солдат

Невесел и молчит.

Уж капиталу он не рад,

Барыш не веселит.

А в полночь сделалось черно

Солдатское жилье.

Стучало крыльями в окно,

Слетаясь, воронье.

По крыше скачут и кричат,

Проснулась детвора,

Жена вздыхала. Лишь солдат

Спал крепко до утра.

В то утро встал он позже всех,

Был сумрачен и зол.

Жена, замаливая грех,

Стучала лбом о пол.

«Ты б на денек, – сказал он ей, —

Поехала в село.

Мне надоело – сто чертей —

Проклятое стекло!»

Жена уехала, а он

К окну с цигаркой сел.

Вдруг слышит похоронный звон —

Затрясся, побледнел.

Семь кляч влачат по мостовой

Дощатых семь гробов.

В окно несется бабий вой

И говор мужиков:

«Кого хоронишь, Константин?»

«Да Глашу вот, сестру.

В четверг вернулась с имянин

И померла к утру.

У Никанора помер тесть,

Клим помер и Фома,

А что такая за болесть,

Не приложу ума».

Настала ночь. Взошла луна.

Солдат ложится спать.

Как гроб, тверда и холодна

Двуспальная кровать.

И вдруг… Иль это только сон?

Вошел вороний поп.

За ним огромных семь ворон

Внесли стеклянный гроб,

Вошли и встали по углам.

Сгустилась сразу мгла.

«Брысь, нечисть! В жизни не продам

Проклятого стекла!»

Но поздно. Замер стон у губ,

Семь раз прокаркал поп,

И семь ворон подняли труп

И положили в гроб,

И отнесли его в овраг,

И бросили туда,

В гнилую топь, в зловонный мрак —

До Страшного суда.

Всегда всему я здесь была чужою —

Уж вечность без меня жила земля,

Народы гибли, и цвели поля,

Построили и разорили Трою.

И жизнь мою мне не за что любить.

Но мне милы ребяческие бредни —

О, если б можно было вечно жить,

Родиться первой, умереть последней:

Сродниться с этим миром навсегда

И вместе с ним исчезнуть без следа!

Дрожит и стынет

В твоей руке моя рука.

Со мной отныне

Твоя тоска.

– О Мери! Мери!

– Прощай, прощай, любимый мой!

Открою двери,

Уйду домой.

В вечернем свете

Левкои на твоем окне

И губы эти

Не видеть мне.

И не услышу

Над изголовьем голос твой,

Когда на крышу

Слетит покой.

– О Мери! Мери!

– Любимый мой, прощай, прощай!

Несчастным двери

Откроет рай.

К дому по Бассейной, шестьдесят,

Подъезжает извозчик каждый день,

Чтоб везти комиссара в комиссариат —

Комиссару ходить лень.

Извозчик уснул. Извозчик ждет.

И лошадь спит и жует.

И оба ждут. И оба спят —

Пора комиссару в комиссариат!

На подъезд выходит комиссар Зон,

К извозчику быстро подходит он —

Уже не молод. Еще не стар.

На лице отвага. В глазах пожар —

Вот каков собой комиссар.

Он извозчика в бок и лошадь в бок

И сразу в пролетку скок!

Извозчик дернет вожжой,

Извозчик крикнет: «Ну!»

Лошадь ногу поднимет одну,

Поставит на землю опять,

Пролетка покатится вспять,

Извозчик щелкнет кнутом,

И двинутся в путь с трудом.

В пять часов извозчик едет домой,

Лошадь трусит усталой рысцой.

Сейчас он в чайной чайку попьет,