На литературной карте Серебряного века Ирина Одоевцева, «маленькая поэтесса с большим бантом», как она себя называла, и любимая ученица Николая Гумилева, занимает особое место. Ее первый сборник «Двор чудес» (1922) стал заметным событием в литературной жизни и был дружно одобрен критикой. «…Чутье стиля в такой мере, как у Одоевцевой, – признак дарования очень крупного», – писал Владимир Пяст. И даже язвительный Лев Троцкий удостоил Одоевцеву своей похвалы, выделив «Двор чудес» среди «книжечек и книжонок»: «Очень, очень милые стихи». Однако известность пришла к ней еще раньше. На поэтических вечерах юная Одоевцева пользовалась большой популярностью и с блеском читала свои стихи, включая знаменитую «Балладу о толченом стекле». Ее сразу отметил Александр Блок, ею восхищались Корней Чуковский, Михаил Лозинский и Георгий Иванов. В 1922 году Ирина Одоевцева уехала из России и большую часть жизни провела во Франции, но в 1987 году вернулась на родину, где ей довелось увидеть свои книги изданными в СССР огромными тиражами. Помимо мемуарной прозы, творчество Одоевцевой включает несколько романов, переведенных на многие языки, а также семь поэтических сборников, ставших неотъемлемой частью русской поэзии ХХ века.
ни сна,
И тянет тоскою из щелей окна,
Из сада, где дождь и промозглая слякоть.
– Не надо, не надо!
Прошу вас не плакать.
1958
Мы играем не для денег,
А чтоб время провести.
А. Пушкин
Все было, было, бы…
Лото под лампой,
Старушки-богаделки, старцы-богадельцы —
От жизни старостью, как театральной
рампой.
Вечернее лото – приятнейшее дельце,
Пред тем как спать идти, с восьми до десяти.
Ведь «не для денег, а чтоб время провести»,
Как черти в дурачки у Пушкина играли.
Тэ-лэ трещит в почти безлюдном зале.
Я в комнате своей у лунного окна.
Дверь заперта на ключ. Одна, всегда одна
С тех пор, как умер ты, – одна на целом свете.
Пора, казалось бы, и мне ожесточиться,
Стать язво-сплетницей, подслеповатой, злой,
Лихой лотошницей, как богаделки эти.
Луна сквозь облаков полупрозрачный слой,
Как там, как над Невой, прелестно серебрится.
– Луна, далекий друг, сестра моя луна…
…Не то, что молодость спешит, летит стрелой
И падает стремглав подстреленною птицей,
А то, что молодость так бесконечно длится,
Когда давно она мне больше не нужна.
1959
«Неправда, неправда, что прошлое мило…»
Неправда, неправда, что прошлое мило.
Оно как открытая жадно могила —
Мне страшно в него заглянуть.
– Забудем, забудьте, забудь!
По синим волнам океанится парус,
Налейте вина и возьмите гитару.
Давайте о завтра мечтать,
Чтоб завтра казалось еще неизвестней,
Еще невозможней, тревожней, прелестней,
Чтоб завтра не стоило ждать.
О, спойте скорей «Лебединую песню»,
И «Белой акации…»,
И «В том саду…»,
Хоть встретились мы не в саду, а в аду,
В аду эмиграции.
А парус белеет, навек одинокий,
Скользя по волнам в байроническом сплине,
В пучине стихов, от шампанского синей.
– Прощайте, прощайте, пора!
Прощайте, желаю вам счастья!
Но разве так поздно? Нет, здравствуйте,
здрасте!
Уже не сегодня, еще не вчера,
Еще далеко до утра!
И значит, игра
Продолжается.
1960
Банальнее банального,
Печальнее печального
Сознанье – жизнь прошла.
Ну что ж? Поговорим
О подвигах, о славе —
Троя, Рим…
Вот дни мои и все мои дела:
Как мало доброго. Как много зла!
Не то я делала, не так жила,
И ясно, что я лучше быть могла.
От одиночества и от усталости
Прилив горячей нежной жалости
К себе и прочим тварям на земле,
Как уголек, краснеющий в золе.
Печаль, похожая на вдохновенье,
И драгоценно каждое мгновенье,
Когда уже отсчитаны они —
На счетах звонких и магических, —
Мои пустынные торжественные дни.
Но раз в стихах лирических
Нельзя без точки зрения
И собственного мнения,
Я признаюсь – банальнее банального,
Сусальнее сусального
Мне кажется высокий этот тон
Раскаяния, просветления
И старческого всепрощенья
Предпохоронный звон,
Полупоследний стон,
Благословляющее – Ах!
– Нет, старость мудрая, прости,
С тобою мне не по пути
Ни в жизни, ни в стихах
До самой смерти!
1959
Ледяная луна в ледяной высоте
Озаряет озябшие вязы и клены,
И на снежной поляне четыре вороны,
Как чернильные пятна на белом листе.
Почему их четыре? Не три и не пять?
Почему мне опять ничего не понять?
Почему все меня до смешного тревожит
И ничто на земле успокоить не может?
Если б было ворон или пять, или три,
Треугольник или пентагон
Без затей и затрат
Преудобно улегся бы в сон.
Но четыре вороны – вороний квадрат, —
Никуда не уляжется он.
В черной душной ночи горят фонари,
Далеко до луны, далеко до зари,
Невозможно уснуть и немыслимо спать,
Оттого что ворон-то четыре,
А не три и не пять.
И кругами, кругами все шире и шире
Наплывает отчаяние.
1959
Поэт Виктор Поляков застрелился еще до войны 1914 года в Париже на площади Трокадеро. – Примеч. автора.
