Меня ты проводишь в последний путь,
Устроишь мне похороны.
Я тебе оставляю тело мое.
Пусть сойдется меня помянуть зверье,
Да жуки, комарье, вороны.
Хорошо они попируют там!
Будет дело клювам их и когтям,
Все накинутся на объедки,
Мурлыча, воя, рыча, кряхтя…
Одна только белочка, как дитя,
Мне в глаза смотреть будет с ветки.
Вот уж празднество для лесной родни!
А когда, пресыщенные, они
Разбредутся в родные чащи,
К скелету обглоданному прильнув,
В костный мозг мой стервятник просунет клюв —
Для него нет лакомства слаще.
И хочу, чтобы в ночь и о новом дне
Соловьи и пичуги пропели мне
Вместо заупокойной в храме,
И воздастся тогда мне сполна почет,
Только сыч не подгадил бы, старый черт,
Так он скверно ноет ночами.
– Ну, прощайте, друзья! – объявлю гостям, —
Дайте отдых бедным моим костям,
Пусть приляжет былое тело
Под стволы, под лиственный бугорок.
– Кто же листья притащит? – Настанет срок —
Ветер сделает это дело.
(с норвежского)
Рубен Дарио***(1867 – 1916)
Цыганочка
Чудесно плясала! Из черных зрачков
живые алмазные искры летели;
так пляшут в новеллах у дона Мигеля
гитаны на рынках больших городов.
И каждый цветок был взорваться готов
из тех, что над смуглым челом пламенели;
и эта головка на бронзовом теле
напомнила время бродячих шатров…
Взлетало фанданго, и пахла гвоздика;
о празднике жизни бесстрашной и дикой
гитарные струны вели разговор;
и женщина, в танце пьянея от страсти,
поймала, смеясь, на цыганское счастье
из рук живописца в корсаж луидор.
(С испанского)
Уильям Шекспир***(1564 – 1616)
Сонеты
15
Как погляжу, все, что стремится в рост,
В расцвете не протянет и мгновенья,
Что над огромной сценой сонмы звезд
Толкуют свои тайные веленья;
Что человек взрастает, точно куст,
Кого и освежает, и палит
Все то же небо: полон соков, чувств,
Изношен, высох, навсегда забыт…
Твоей непрочной молодости герб
Мои глаза позолотить не прочь,
Поскольку спорят Время и Ущерб,
За право ввергнуть полдень в злую ночь.
Так повоюем! Я любовь пою:
Все, что отхватит время – вновь привью.
19
Льву, Время, вырви когти; дай смолоть
Земле ее родных детей; спили
Клыки у тигра; Фениксову плоть
В его живой крови испепели!
Любую прихоть выведи на свет,
В какой угодно изойди гульбе;
Одно лишь преступленье, хуже нет,
Я запрещаю навсегда тебе:
О, не коснись зазубренным резцом
Возлюбленного чистого лица;
Пусть остается вечным образцом,
И выше пусть не будет образца.
Попробуй, тронь! Я славно свил слова,
В них молодость любви навек жива.
21
Нет, не по мне, когда иной пиит,
Какая ни прельсти его краса,
Предмет свой обессмертить норовит,
Пустив на украшенья небеса;
Цепляя раритет за раритет,
Совокупляя солнце и луну,
Мрак колоннад, апрельский первоцвет,
И сушу, и жемчужную волну.
Под стать любви да будет честен стих:
Любой прекрасен в любящих глазах,
Но ведь не ярче этих золотых
Лампадок, закрепленных в небесах.
К чему хвалы пустые воздавать,
Тому, чем не намерен торговать?
55
Тьме конных статуй, покоривших мир,
Не пережить скрепленных рифмой слов;
Ты ярче в них сияешь, чем кумир,
Засаленный неряшеством веков.
Пусть гордецов война собьет с коней,
Пусть с корнем вырвет каменщиков труд,
Живую запись памяти твоей
Ни Марсов меч, ни ядра не сотрут.
Беспамятству и смерти вопреки
Тебя укроет скромная хвала
В сердцах потомков, как ни далеки
Те, кто износит этот мир дотла.
Пребудь, пока на Суд не кликнут нас,
В стихах и в глубине влюбленных глаз.
66
Забвенья, смерть! забвения – кричу:
Здесь нищего не пустят на порог,
Здесь верность – на потеху палачу,
Здесь серость – благоденствия залог,
Здесь слава и почет злаченым лбам,
Здесь чистоту загубят ни за грош,
Здесь доблесть у позорного столба,
Здесь немощью в колодки вбита мощь,
Здесь вдохновенью опечатан рот,
Здесь неуч держит мастера в узде,
Здесь правда слабоумием слывет,
Здесь злоба присосалась к доброте…
Вот мир! его б я бросил, не скорбя.
Но на кого оставлю я – тебя?
73
Увы, ты видишь, увядает год:
В моих ветвях дрожащих – неуют,
Два-три листка желтеют, гололед,
На мертвых хорах птицы не поют.
Увы, ты видишь сумеречный свет:
Еще мой луч вечерний не погас,
Но ночь, как смерть, его сведет на нет,
На отдых опечатывая нас.
Увы, ты видишь отблески углей,
Одр смертный прогоревшего огня,
А чем питалось пламя юных дней,
То пепелищем сделало меня.
Пойми, куда сильнее любишь ты,
Когда стоишь у роковой черты.
90
Возненавидь, когда угодно – или,
Нет, если так, сегодня же, теперь,
Пока судьба да злоба не добили,
Стань наихудшей из моих потерь.
Наигорчайшей, только не последней;
Бей, только не в хвосте всех этих свор;
Ночную бурю зорькой беспросветной
Не увенчай, как плахой приговор.
Нет, если так, то первенствуй, иди —
А ты, душа, всю муку разом вызнай,
Чтоб все невзгоды, те, что впереди,
Одною стали бесконечной тризной.
Брось мне в лицо последние слова,
А там любое горе – трын-трава.
Дилан Томас***(1914 – 1953)
Процесс в погоде сердца
Процесс в погоде сердца жар на стынь
Меняет; золотой кистень
Крушит могильный лед.
Погода крови ночь сменяет днем
В артериях; их солнц огнем
И червь живой согрет.
Процесс в глазу оберегает ум
От слепоты; дав жизни ход,
Нисходит лоно в тлен.
Погода глаза делит пополам
То мрак, то свет; бьет море наобум
В безуглый материк.
Лишь половина вызревших семян
Ложится в грунт; берет другую в плен
Воздушный сонный ток.
Есть кость и плоть; одной погода – стынь,
А жар – другой; и живчик и мертвяк —
Лишь призраки, смущающие ум.
Процесс в погоде мира состоит
В размене призраков; всяк материнский плод
В двойной тени начала и конца.
Процесс вздувает сонмы солнц из лун,
Срывает кожу с высохших колен;
И сердце отпускает мертвеца.
Единым росчерком
Единым росчерком рука смела селенья,
Ополовинила поля;
Пять королей жизнь обложили данью
И низложили короля.
Пять властных пальцев, скрюченных артрозом,
За ними – немощь плеч;
Гусиное перо покончило с убийством,
Приканчивавшим речь.
Рука, черкнув пером, изъяла пищу,
Наслала саранчу с чумой;
Хвала руке, над миром предержащей
Власть подписью одной!
Пять королей сплавляют гроб за гробом,
Не лечат ран, не гладят шелк волос;
Руке – что с сердцем совладать, что с небом;
Рука не сронит слез.
Смерти и выходы
В этот едва ли не самовозгорающийся канун
Нескольких близких смертей,
Когда из всех твоих возлюбленных хотя бы один —
И он всегда узнан – не сдержит разгон
Отлетающих вместе с дыханием львов и пламен;
Из всех твоих бессмертных друзей
Кто голоса разбудил бы всей считанной персти земной
Воспрять и славу тебе пропеть —
Тот один, кто воззвал всех глубже, будет хранить покой,
Не потревожив ни одной
Из своих бесчисленных ран,
Среди лондонских, отчуждающих многомужнее горе, стен.
В этот едва ли не самовозгорающийся канун,
Когда на твоих порогах и отмелях впопыхах
Убитых незнакомцев спеленывает и расплетает бурун,
Один, кого невозможно узнать,
Звезда другого квартала, северный твой сосед
Канет по самые слезы в соленый мрак.
Он свою росную кровь омоет в мужественных морях,
Тот, кто шагнул твоему мертвецу вослед,
Кто выпрастывает голову из ленты твоих вод
И каждым своим беззвучным "ах!"
Снаряжает жерла снарядов, с тех пор как свет
Вспыхнул в его взрывающихся глазах.
В этот едва ли не самовозгорающийся канун
Всех смертей и входов,
Когда свои и чужие раненые на лоне лондонских вод
Уже отыскали твой последний приют,
Враг, один из многих, хорошо знающий, как
Светится твое сердце
В настороженной тьме, выбиваясь из шлюзов своих и пустот,
Выбьет засовы молний, замкнет солнце,
Нырнет, выкарабкается у затемненных порогов твоих,
Отжигая всех рыцарей верных, покуда из мрака
Тот, один, возлюбленный меньше других,
Не проступит последним Самсоном твоего зодиака.
И смерть не удержит своих владений
И смерть не удержит своих владений.
Мертвецы, как один, отрясут свою ветхую плоть —
Войску ветра и закатной луны под стать,
Когда их чистые кости выступят в путь —
На локте звезда и у щиколотки звезда;
Их, безмозглых, достигнет благая весть,
Их, утопших, отринет морская вода;
Пусть любовники гаснут – не гаснет страсть;
И смерть не удержит своих владений.
И смерть не удержит своих владений.
Те, кто свое отлежал под изгибами толщ
В тени корабельных днищ;
Кто пляшет на дыбе, срывая жилу и хрящ,
Кто ремнем растянут на колесе;
Те, от чьей чистой веры осталась одна труха,
