Почти неуловимый запах лилий
На землю опустился с высоты.
И было видно,
Как ручьи бежали,
Скликая непоседливых ребят,
Как у стогов
Пугливо кони ржали
И прятали под брюхо жеребят.
Но как-то сразу стало тихо-тихо,
Как будто и ни ливня, ни грозы.
Над снегом зацветающей гречихи
Остыли грома гневные басы.
Молчали вербы, и молчали клёны
И радуга,
Упавшая в Десну,
Глядела как-то очень удивлённо
На пахнущую небом тишину.
Осенние кустарники красны.
И желтизна берез
Дрожит над ними.
И я бреду
И повторяю имя
Той самой,
С кем расстался до весны.
Я не грущу,
Хотя грустят леса, —
Их тоже до весны покинут скоро
Тетеревов любовные раздоры,
Листы берез
И птичьи голоса.
Что сделаешь!
Листву не удержать,
И журавли не могут оставаться.
Им надо — ввысь,
Им надо — оторваться,
А лесу нужно молча провожать
И не грустить в рябиновом огне
И в пламени берез,
Что тихо гаснут...
Тогда зачем тревожиться напрасно,
Зачем грустить, когда не грустно мне?
Мне весело от мысли,
Что назад
Вернутся птицы
И листва вернется.
И не беда,
Что сердце грустно бьется,
Что на душе
Осенний листопад.
1966
Земля в масштабе мирозданья.
Я не о ней хочу сказать.
Я все о той,
С кем на свиданье
Явился тридцать лет назад.
Явился к роднику,
Откуда
Носили воду сотни лет
Поклонники земного чуда,
Веками сеявшие хлеб.
Явился я звонкоголосо
Туда,
Где, как и в старину,
Стозвучно
Косы на прокосах
Озвучивали тишину.
По клеверам шмели сновали,
Гудели липы у реки,
И голуби
Зерно клевали
Доверчиво с моей руки.
Дорога.
Тропка полевая.
Поющий перепел во ржи...
Явился я,
Не понимая,
Что это — мне принадлежит.
И после,
В грохоте орудий,
Который слышал не в кино,
Я думал,
У меня не будет
Всего того,
Что мне дано:
Ни клевера,
Ни речки синей.
Ни трепета перепелов.
Была со мною боль России —
Без ярких красок, ярких слов.
Все было серое.
Шинели
И грозовые облака.
И серые ветра шумели
Над серым отблеском штыка.
Холстами серыми
Проселок
За серым лесом пропадал.
И серый дым
Кружил по селам,
И серый пепел оседал.
Тонуло солнце дымным шаром.
Не слыша птичьих голосов,
В огне рябиновых пожаров,
Во мглистом сумраке лесов...
И вот теперь,
Когда мне снова
Дано все то, что надлежит,
Я не могу уйти от слова,
Что рядом с памятью лежит.
Я не могу уйти от сердца.
И даже в радости
Нет-нет
Да промелькнет тот самый,
Серый
И монотонно-горький цвет.
И прозвучит рассветной ранью
Навеки близкая земля,
Что не в масштабе мирозданья,
А в грустной песенке шмеля.
1966
Будет слово, —
Было бы полслова,
От которых слово родилось…
Ждет меня Надежда Ковалева,
Ждет, ветрам открытая насквозь.
Ждет меня, сама того не зная,
Верит и не знает, что — в меня,
О себе порой напоминая
Светлой зорькой начатого дня.
Та заря восходит,
Освещая
Дней моих слепые пустыри.
Только я живу,
Не замечая
Этой потревоженной зари…
Лихорадит древнюю планету,
Много бед и много слез на ней.
Я обязан рассказать об этом
В суматохе проходящих дней.
Потому-то розовые краски
Опадают с чистого листа,
И душа уже не жаждет ласки,
И над ней не властна красота.
Я иду сквозь годы.
Как сквозь плети,
В седине,
Как в пепле и золе, —
Будто я не три десятилетья,
А три века прожил на земле.
Возвращусь ли к ясным зорям снова,
Смою ль в раны въевшуюся соль,
Коль под сердцем
Вызрели полслова,
Сердцу причиняющие боль?
И мои глаза туманит память,
Рот кривит от боли и обид:
Мир,
Что создан чистыми руками,
Пятна грязи бережно хранит.
Значит, вновь со мной на этом свете
Вдовьи слезы и сиротский плач.
Все мое…
И бродит по планете
Прошлых лет и будущих
Палач.
Я хочу его ясней увидеть,
Чтобы быть ошибки не могло!
Ненавидеть — значит ненавидеть,
Не беда, что это тяжело…
Вот и гаснет радужное слово,
Только ты в затмения не верь.
Жди меня, Надежда Ковалева,
Жизнь мою по пустырям не мерь!
Я к тебе приду, пройдя полсвета,
Нагорююсь вдоволь, нагрущусь.
Если не приду к твоим рассветам,
То к твоим закатам возвращусь.
Рожь отколосится. Отгуляет.
Лен голубоглазо отцветет.
И кукушка голос потеряет,
И ромашка под косой падет.
Лилии над утреннею речкой
Надолго растают, будто снег…
И на загрустившее крылечко
Ступит самый грустный человек.
Ты не удивляйся,
Если это
Может быть…
А если не приду,
Значит я на древнюю планету,
Веря в нашу молодость, паду…
Помнишь,
Как шумела рожь густая,
Жаворонок резал синеву
Память — не снега, она не тает.
Я давно той памятью живу.
Открывались ясные просторы,
В лозняке туманилась река.
И давил на наши плечи город,
Каменно давил, издалека.
Все проходит…
Все приходит снова.
В суматохе уходящих дней
Ждет меня Надежда Ковалева,
Ставшая тревогою моей…
Может, я ее придумал.
Может,
Ей еще родиться не пришлось…
Что ж она мою судьбу тревожит,
Всем ветрам открытую насквозь?..
Что, как даже осенью угрюимой
Я к тебе не отыщу пути?
Та прости,
Что я тебя придумал,
Ты меня, пожалуйста, прости.
Не сердись, веселый человече.
Одному мне боль утрат хранить:
Я три века,
Что взвалил на плечи,
Не имею права уронить.
Не имею права
На другие
Плечи
Этот груз переложить…
Три десятилетия России
Надо было все-таки прожить.
И прожить
Не птахою на ветке,
Не ужом, петляющим во мгле, —
Так прожить,
Чтоб мирно спали предки
В самой что ни есть сырой земле.
Чтоб тебе, Надежда Ковалева,
Солнечно, безоблачно жилось.
Потому
Мне дороги полслова,
От которых слово родилось.
Светлой памяти отца
коммуниста
Фирсова Ивана Алексеевича
Посвящаю
Вот и Ельня.
Остается
Дым вокзала в стороне…
Знал ли Федор, что вернется
К дому, к детям и жене?
Знал ли он в огне кромешном
На смертельной из дорог,
Что судьба – дожить?
Конечно,
Знать он этого не мог.
Знал одно: сражаться надо.
Если бой – так смертный бой.
В рюкзаке лежат награды
Рядом с ячневой крупой.
На груди им места мало:
Уместились в рюкзаке
Рядом с кружкой,
Что бывала
Не в одной живой руке.
И еще в футляре хлипком
Прикипела к рюкзаку –
На своем большом веку
Виды видевшая
Скрипка.
Детство, юность – всюду с ней.
С ней прошел он путь кровавый
Кавалер солдатской Славы
Всех возможных степеней.
Будь же ты благословенен,
Край, что льнами знаменит,
Где стоит село Славене,
Может, тыщи лет стоит.
То название земное
Из глубин веков дошло.
Как ты там, мое родное,
Сердцу близкое село?..
Оглянулся.
Дым вокзала
Лег среди угасших звезд.
А до дома путь немалый,
Как ни меряй – тридцать верст.
Тридцать верст –
Через смятенье,
Через боль и забытье,
Через бывшие селенья,
Через прошлое свое.
На душе рассветно тихо.
Мир наполнен тишиной.
Неотцветшею гречихой
Снег лежит
Перед войной.
Пахнет свежестью поленниц,
Спят ребята в полумгле.
Пахнет дремой, зимней ленью
Тишина в родном селе.
Под окном, сутулясь, ива
У избы отцовской спит.
Телка выдохнет лениво,
Дверь лениво проскрипит.
Вот лениво звякнут ведра.
Громыхнет бадья о сруб.
И потянется
На вёдро
К тусклым звездам
Дым из труб.
Тишина в краю родимом
И понятна и ясна,
Если пахнет сладким дымом,
Хлебным дымом –
Тишина…
Встанет Федор.
Влезет в шубу.
Шумно выйдет на мороз.
По привычке глянуть любо
На дымок,
Что в звезды врос.
Помолчать ему приятно
На знакомом холодке
С самокруткою, понятно,
