Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Вот комната. Солнце. Жилое тепло.
Зеленое пекло в распахнутых окнах.
В еще не проветренном мире светло.
Он плавает в матовых ватных волокнах.

Вот важная мудрая кошка в лучах.
В оранжевых отблесках книги и кресла.
Слежавшийся мир. Человечий овраг.
Опять это вылезло. Снова воскресло.

Поэт проклинал свою комнату. Но
за это ему и платили дороже.
Но сердце поэта прогоркло давно
и стало на комнату очень похоже.

Бывало, оно воевало, круша
прогорклую кухню жилого адата.
Тут первый мятеж начинался когда-то,
тут первое слово сказала душа.

Но корни пустили и гнезда мы свили,
боялись, как нянек, домашних тишин,
и — словно традицию Бараташвили —
поставили стол, и тахту, и кувшин.

И демон, белесый как гипсовый слепок,
по комнатам ходит. И колокол воет:
«Не тронь, революция, этого склепа!
Не двигай вещей! Не ломай бытовое!»

Поэты, не тратьте на опись чернил.
Изменим страну и обрушим гранит.
Но комнатный демон лицо сохранил.
И комната рухлядь свою сохранит.

Иль дайте ей визу, на Запад отправьте —
к лжецам-эмигрантам, к поэтам без тем.
Отправьте к изменникам собственной правде —
на Запад, на Запад — и к черту затем.

Вот в комнату входят и небо и пихта,
влетает луна вместо маленьких ламп.
Поэт! Если ты не потомок каких-то
прапрадедов — сердце разбей пополам,

на две половины, и выкинь одну!
Останется лучшая, верная в бое.
И комната лопнет в прожилках обоев.
И книги ей тоже объявят войну.

И время ей бросит «прощай», уходя,
и ласточек горсть, и последний звоночек
у двери, и листья, и капли дождя.
Так время с одной из жилых одиночек
простится, на волю навек уходя.

Помогут ей ласточки, незаселенной,
поможет ей солнце, пустой и большой.
Поэты придут из деревни зеленой
бороться с ее постаревшей душой.

Набери мне ежевики в мой кувшин,
Но только знай,
Он не зря стоит в сторонке,
У кувшина стенки тонки,
Хрупок он — не поломай!

Набери воды холодной в мой кувшин,
Но не забудь,
Мне идти еще далеко,
Береги его ты стойко,
Чтобы в целости вернуть.

Вся ты светишься, сияешь,
Как немятый снег вершин,
У ручья с ручьем играешь,
Наполняя мой кувшин!

Утром спелых гроздьев нарежу,
В полдень выпью вина молодого,
Вечером с жизнью посоревнуюсь,
Ночь отдам поединку со смертью.

Но не отдам свое сердце старухе!
Я сберегу его для свиданья
С дымом домашним, со сказками детства,
С кровлей родительскою, родной,

Скажет постель: «Твой отдых заслужен.
Твой талисман неподкупно надежен».
И засну я легко и блаженно,
Утро вечера мудренее!

Ты дупло гнилое. Я выточен из стали,
Ты поклонник лиры дряхлой, неродной,
Свой народ любя, я хочу ему оставить
Острые слова, что веют новизной.

Крепкокрылый, звал я к стремительным полетам,
И взметнулась радость, словно щелкнул кнут,
Причастившись кровью эпохи, о далеком
Я мечтал… Я вижу, как поля цветут.

Мелок ты, и жилы у тебя водянисты.
Пурпур наших дней не по твоим глазам.
Ты, пригрет чужбиною, в злобе стал неистовым…
Мой народ забудет всё, что ты сказал.

Голосом иным — молодым, правдивым, страстным
В бешенство привел я всех друзей твоих.
Прославляю мужество и люблю пространства…
Моему народу — мысль моя, мой стих.

Кто к болотам тянется, к тростникам под ветром,
Душу увяданья желтизной облив, —
Ни во что, как я в свою цель, он не уверует,
Не любил, как я, он плотности земли.

Не пленен я статикой линейною греков,
Мне не нужны маски, париков туман.
Новый голос мой — пусть я взял его от предков —
Не для твоего угасшего ума.

Выброшен ты жизнью, заезжен, будто кляча.
Стряпать стих пытался ты на старый лад.
Ты в борьбе со мною не выдержишь горячих
И разящих слов: бессилен твой булат.

С классом боевым я иду вперед упорно,
А твоя дорога — глохнуть и неметь.
И сложу я песни, манящие просторами.
Их народ, тебя забывший, будет петь.

Ты дупло гнилое. Я выточен из стали.
Враг своей страны, живешь ты клеветой.
Лира твоя чахнет, а я в стихах оставлю
Отраженье мысли, острой и простой.

Как спокойно и просто
ты письма мои возвратила.
Я любовью и нежностью
вскармливал эти листы,
на которых уже
выцветать начинают чернила,
но цветешь и не вянешь
и прелестью светишься
ты.

Жаль мне писем обиженных.
Бедные эти страницы
прижимаю к груди —
слышу голос воркующий твой.
Запоздалая ревность
на прошлое тенью ложится,
повергает в смятенье,
крадется усмешкой кривой.

Расклевали птенцы
сердцевину заветного слова.
Удрученное сердце
пред горем повергнуто ниц.
Я вконец разорен.
Не осталось богатства былого.
Увядают без влаги
апрельские листья страниц.

Где богатство мое?!
Полюбились мне тени заката,
никну солнцем вечерним
в тускнеющую синеву.
Письма вместе с мечтами
заброшены мною куда-то,
вместе с ними я выбросил
розы, лозу и траву.

Было даже письмо
с деревенскою кроткой луною,
но теперь и ее
не найду и назад не верну.
Я друзей потерял,
или письма потеряны мною,
или по мосту ветер
мою угоняет весну.

Уповаю на возраст,
который поможет мне вспомнить
всё, что в письмах потерянных
было, осталось и есть,
восстановит, проявит,
любые пробелы восполнит,
обессмертит любовь
и позволит ее перечесть.

Память наглухо запер
и думами дверь опечатал,
и того лишь страшусь,
что затерянных писем листы
кто-то третий нашел
и в укромное место запрятал,
чтобы к юности нашей
ни я не вернулся, ни ты.

Я вконец разорен,
а вдобавок еще и ограблен.
Но искать не устану,
от поисков не отойду.
Каждый год по весне
лепестками белеющих яблонь
листья писем забытых
в твоем опадают саду.

Я помню дерево,
Чья жизнь отшелестела
Под топором отца
В дни юные мои.
Глухим стенанием
Подрубленное тело
Просило помощи
У матери-земли.

Во мгле предсмертия,
В томлении глубоком
С тех пор, усопший ствол,
Наследую тебе
И вижу, молодость
Теряя ненароком,
Что не поможет мне
Никто в моей судьбе.

Звенит листва твоя
В моих четверостишьях
О горькой участи,
Что людям суждена,
О том, что жизнь моя
Вершин достигла высших
И в двадцать восемь лет
Склоняется она.

Хотел я все мосты
Взорвать перед собою,
Пегаса вскачь пустить.
Оставить бытие…
Не наделили нас
И коркою сухою,
Пылающей мечты
Сломалось лезвие.

Хоть плакать мог, как все,
Когда-то я над этим
И сердце бередить
Певучею стрелой.
Но ты, печаль, была
Отвергнута столетьем
И голосом глухим
Влилась в ветряный вой.

Одушевленное,
Едва мерцает пламя,
Заржавели на мне
И шлем, и меч, и щит…
Так раненый орел
О землю бьет крылами,
Пока в смятении
Всех сил не истощит.

Кто взглянет холодно?
Кто горю не поможет?
Ведь фосфор песенный
В краю земном не част…
Но стороной пройдет
Какой-нибудь прохожий
И руку помощи
Мне в горе не подаст.

Что ж? Если так — умри,
Отрада молодая,
Умри, безумствуя,
Досадуя, скорбя,
Как буйволы вершин,
Что роют, умирая,
Рогами острыми
Могилу для себя.

Ты говоришь мне, стих,
Суровый и отважный:
«В кости недужной смерть
Гнездиться начала.
Так угасает день,
Как угасал вчерашний,
И так восходит он,
Как восходил вчера».

А если и любви,
Что есть по крайней мере,
Не оправдает жизнь —
Навек померкнет взор,
Как драма странная,
Умолкшая в партере,
Как бурей на море
Потопленный линкор,

Что ж? Если так — крепись,
Мой стих, мое созданье,
И, озарясь, звени,
Блестящий и стальной,
Чтоб раздались опять
И хохот и стенанья,
Чтобы сразить врага
Железною строфой.

С породистыми ты
Воспитан скакунами,
Ты, стих мой, — ветер, смерч —
Как хочешь, назови!
Со стен столетия
Свисающее знамя —
Огонь твоей, мой стих,
Пылающей крови.

Пускай изменчив ты,
Пускай грешишь порою
И предаешь меня,
Как пес, — да, предаешь,—
Но знаю, что спасешь
Меня в минуту боя,
Когда на жизнь мою
Враги отточат нож.

Скрепись, душа моя,
И бейся всё бесстрашней!
Скрепись же, кость, и ты!
Судьба еще щедра:
Не так темнеет день,
Как угасал вчерашний,
Не так восходит он,
Как восходил вчера.

Умри же, старина,
Умри во мне, седая,
Чтоб юность долгую
Познал я, жизнь любя,
Умри, как буйволы,
Что роют, умирая,
Рогами острыми
Могилу для себя!

Я вспомнил дерево,
Чья жизнь отшелестела,
Летами юная,
В родимой стороне.
И отзвучавший стон
Подрубленного тела
Изнеможением
Откликнулся во мне…

Что ж! Если так — крепись,
Мой стих, мое созданье,
И, озарясь, звени,
Блестящий и стальной,
И радуйся весне,
Преодолев стенанья,
Чтобы сразить врага
Железною строфой!